Ирина Муравьева - Купец и русалка [litres]

– Ты, Капа, его стерегись, Гришки-то, – сказала однажды ей старшая, Маша. – Не нравится мне, как смотрит…

– Как смотрит?

– А так, словно всё с тебя, Капа, сдирает.

Все девочки Сосновы спали вместе в одной комнате. Купец был не бедным, но на детей тратиться не любил: младшие донашивали за старшими, а целые, без заплаток, сапоги были только у одного Григория. Но в эту ночь, мертвенно-светлую от луны, неестественно-светлую, когда виден был каждый камешек на земле, и выли собаки, и в небе всё время шумело, дрожало, как будто там кто-то куда-то бежал, Капитолина вдруг расхворалась, надсадно раскашлялась, стала гореть сухим жаром, и в конце концов Анна Петровна заварила ей липового цвета с медом и велела лечь спать отдельно в теплом чуланчике за кухней. Мебели там никакой не было, кроме старого, кованного железными скобами сундука. Она легла и как провалилась. Сон её был похож на обморок. Наверное, жар нарастал во всём теле. И вдруг, посреди этой ночи, по-прежнему лунной, по-прежнему страшной, очнулась от боли. Григорий, лицо которого показалось особенно белесым, почти и без глаз, словно его залепили густым тестом, раздвинул ей ноги и сам был внутри её крупной дрожью дрожавшего тела. Она попыталась закричать, но пухлая, потная рука надавила ей на горло, и крик сразу смялся во рту, не успел. Капитолина подавилась кашлем, однако успела изо всех сил вцепиться Григорию в волосы. За дверью чуланчика послышались шаги, и в ту же секунду Капитолине удалось вытолкнуть из себя то гадкое, тёплое, что причиняло ей боль. Григорий вскочил, натягивая портки, но сбежать не успел: в дверях заморгала свеча. Анна Петровна с дрожащим от гнева большим подбородком, с распущенными, седыми уже волосами, босая, высоко держала правой рукой огарок, а левую сжала в кулак. Она смотрела на них с отвращением, ненавистью, словно ей хотелось то ли убить их обоих, то ли самой умереть от стыда.

– Пошел вон, подлец, – тихо сказала она. – Уродом родился, уродом помрешь.

Потом тяжело опустилась на сундук.

– Оботрись, – сказала она и бросила Капитолине поднятую с пола тряпку.

Капитолина подтянула колени к подбородку, спрятала в них лицо. Анна Петровна негромко заплакала, хотела было погладить её по голове, но одумалась, отдернула руку.

– В полицию пойдешь? – хрипло спросила она. – Наказывают за эти дела.

Капитолина замотала головой.

– Да знала я, что не пойдешь, – с облегчением выдохнула благодетельница. – Что теперь с уродом делать? Горбатого могила исправит.

– Отдайте мне деньги, – прошептала Капитолина. – Тогда никому не скажу.

– Какие деньги?

– Вы говорили, что на меня в Пасху всем миром денег набрали. Вот их и отдайте.

Анна Петровна ахнула:

– А мы на тебя мало денег потратили? Кормили-поили…

Капитолина вскочила с сундука.

– А если сейчас денег не отдадите, я прямо в участок иду.

Анна Петровна тоже поднялась.

– Говорили мне, что от подкидышей добра ждать не приходится, а я не послушала! Пригрела змею на груди.

Капитолина придвинулась к ней вплотную. Анна Петровна отшатнулась: таким сильным жаром её обдало, таким кисловатым, тяжелым дыханьем ударило в ноздри.

– Вы лучше отдайте по-доброму, – хрипло сказала Капитолина. – А то…

И сглотнула слюну.

– Ну, стерва. – Анна Петровна покачала растрепанной седой головой. – А мне говорили…

Ушла и быстро вернулась с коробкой из-под монпансье. На крышке была черноглазая дама в большой белой шляпе с пером.

– Бери свои деньги.

– Покорно вас благодарю. – Капитолина поклонилась ей. – Прощайте покудова. Папеньке кланяйтесь.

В субботу, девятнадцатого августа. Москва уже вовсю источала свежий запах яблок, который изредка сменялся густым и сладким запахом меда, но вскоре опять возвращался обратно, и головы медленно, медленно, медленно кружились от этого свежего запаха. Антоновкой пахло, ренетом, анисом, и каждый в душе сознавал, что вот так, наверное, пахнет в раю. Звонили к вечерней, народ спешил в церковь. Вода на Москве-реке тихо дрожала. Русалка выплыла под самый вечер. Её было трудно узнать: даже на расстоянии чувствовалось, что лоб под пушистыми волосами обжигает холодом и руки холодные, словно у мёртвой, вот только глаза её, ярко-сиреневые, блестели живой, человеческой болью.

Черт вышел из прибрежных кустов, вяло поигрывая облупившейся тросточкой.

– Давай поцелуемся, что ли, – сказал он развязно. – Какая ты странная стала. Глаза, что ли, выросли.

– Зато у тебя глаз и нет. – Русалка подставила ему холодные губы. – Постой, всё хотела спросить: у вас там, в аду, все слепые?

– Какой я слепой? – обиделся черт. – Мы всё различаем. Нюх лучше собачьего.

– Да я не про нюх!

– А думаешь, тут, на земле, все с глазами? Так, дырки одни понатыканы.

– А если с глазами, так кто?

– С глазами? А тот, кто свет видит. Вот эти с глазами. Я сказку тебе расскажу. Пошли, значит, трое на гору Фавор…

– Не стану я слушать!

– А праздник какой нынче, помнишь?

– Какой такой праздник? – Она побледнела.

– Послушай – узнаешь.

И он рассказал:

– Пошли, значит, трое на гору Фавор. И с ними четвертый. И этот четвёртый… – Тут черт сделал сладкую рожу. – Он был такой же, как мы. Вернее, не мы ( мы – нечистая сила!), а он был как люди. Короче, мужчина. Но это всем только казалось: мужчина. А он был…

Русалка старательно слушала.

– Кем? Кем был?

– Я имени произнести не могу. Рассыплюся прахом, развеюсь, и всё.

– Не больно-то жалко.

– Скучать по мне будешь. Мы пара с тобой. Ты слушай спокойно. Пошли они на гору. А там красота, высота, вид такой…

– Ты, что ли, был там?

– Я, «что ли», везде был, – съязвил он. – И вот эти трое вдруг видят сияние. На месте четвертого что-то сияет.

– Сияет?

– Да, так говорят. Сияет, глядеть невозможно.

– Вот как! – Она заморгала глазами.

– А вместо одежды одно что-то белое. И тоже сияет. А рядом вдруг два старика появились. Один – Моисей, а другой – Илия.

– Откуда же там старики?

– Ты стала как люди, – вздохнул грустно черт. – Они ведь про всё объяснения требуют. Чудес не приемлют, конкретного нужно. Поэтому мощи им оченно нравятся… Смешно мне от этих мощей да костей… Иной раз сидим у костра и хохочем…

– Так что старики? – перебила она.

– А их сразу облаком заволокло. И тут им сказали из облака: «Се Сын мой возлюбленный…» Про свет им сказали: «Се Сын…»

– Я вспомнила, – с силой шепнула русалка. – Сегодня ведь Преображенье Господне.

Она заслонила руками лицо.

– Зачем ты явился, проклятый? Жила, веселилась, не знала беды! С тобой как связалась, так лучше повеситься!

– Ты скажешь: «повеситься»! Нас не повесишь. В огне не горим, в водоёмах не тонем. Вот я на войне был, на передовой. Вокруг меня парни как яблоки падали. Земля вся в крови, цвет был просто роскошным, как будто натёрли свеклы. А мне хоть бы что, хоть бы где поцарапало.