Дмитрий Орёл - Мю Цефея. Магия геометрии

Я лежу в ванной. Прямо так, в грязной одежде. Рукава изорвались, и вся куртка в инее.

— Хорошо. Хорошо-хорошо, — причитает голос, — думал, не проснетесь.

Да это же Француз. Точно он.

Или нет?

Лицо осунулось, щеки впали, глаза заплывшие. От румяного толстячка в поезде остался ссохшийся призрак.

— Что случилось? — Голос у меня сорванный. Это даже не хрип, это эхо хрипа.

— Что случилось? — Глаза Француза бегают из стороны в сторону. Он словно хочет обернуться, но заставляет себя сидеть смирно.

— Где шаман? Его отбросило… Я видел, как она его…

— Шаман молчит.

— Что?

— Шаман молчит, маэстро. Когда мы вернулись, он не сказал ни слова. Дал воды, проводил до деревни, одолжил сани для вас. Но ничего не сказал.

— Когда вернулись? — Я протираю глаза. Слабость во всем теле, и шея затекла, хоть вешайся.

— Мы уже здесь. У него.

«У него» Француз произносит почти шепотом. Словно этот «Он» стоит за дверью с пистолетом и ждет, когда пригласят.

— В деревне?

— В Санкт-Петрограрде.

Город обрушивается на меня всей своей неподъемной тяжестью. Чертовски холодное слово. Я ощущаю безысходность, но не как заключенный в тюрьме. Скорее, как моряк в штиль. В бесконечный штиль. Ведь наш корабль не остался без ветра. Нет, его сковали льды. Мы посреди океана.

— Этот юнец? Григорий Михайлович?

— Этот юнец? — Лицо Француза искажает страх. — Он не юнец, маэстро. О нет. Нет, совсем не юнец.

— Ты сказал мне там… Ты сказал — он знал ее. Очень давно он знал Ырху.

Француз тянет с минуту. Напряженно всматривается в темноту. Темнота так или иначе подслушивает, я давно понял это. Француз тоже. Даже если осветить всю комнату, понаставить здесь целое полчище люстр и фонарей — ничего не поможет. В наших телах, под коконом кожи и мяса, за решеткой ребер — всегда будет клубиться темнота.

Поэтому он сдается. Кивает моим словам и осторожно произносит:

— Конечно, знает. А как сын может не знать собственную мать?!

Об этом мы больше не говорим. Мне страшно вспоминать тот океанический холод в глазах Григория Михайловича. Французу просто страшно.

Эта тварь точно пришла из-под воды.

— Если он так ужасен, — наконец бросаю я, — то зачем ты вернулся?

— Да? А я мог не вернуться? Он хочет видеть меня. И он очень хочет видеть вас. Если бы я ослушался…

— Я убил ее?

— О да.

— Я видел там… Я там такое видел.

— Он захочет спросить. Теперь вы в опасности. Вы были там и видели. Возможно, он… Он может…

Француз зажимает рот левой рукой. Правой протягивает мне костяной нож.

— На нем кровь Ырхи, — шепчет он, — теперь его же месть обернется против своего хозяина.

Я хватаю нож и прячу за пазуху. Не знаю, что и как сложится, но заточенный кусок кости в запасе лишним не будет. С ножами вечно такое, они умеют успокаивать.

Я спрашиваю:

— Зачем ты говоришь мне все это?

— Потому что я тоже видел. После вас он пошлет за мной. Он уже не отпустит меня.

Все ясно. Хочет спрятаться за моей спиной. Сальный хлыщ, что с него взять. С другой стороны, мне грех жаловаться — его трусость подарила мне крохотный шанс на жизнь. Неужели я тогда ошибся с быстрыми поросячьими глазками? Что ж, мне не привыкать.

Хватаюсь за края ванны и поднимаю себя. Мимоходом замечаю коросту на костяшках. Левая рука жутко саднит.

На непослушных ногах встаю перед Французом.

— Спасибо.

Я мог бы умереть. Это, конечно, страшно, но иногда у тебя просто не остается сил двигаться дальше. Ты хочешь упасть, но так, чтобы крепко, чтобы насовсем.

Я мог бы умереть, но Григорий Михайлович не обещал мне смерть. Что если я вновь окажусь в том мире? Увижу все эти странные, ужасные вещи. Если опять встречу Диану. Чтобы опять убить.

Нет, вот этого я ему позволить не могу. У меня всегда было в избытке и глупости, и гордости, это точно. Сухие губы трескаются в слабой улыбке. И я говорю себе так: какое же счастье, Шкрипач, что и то и то тебе сегодня пригодилось.

Что такое Теорема Калигулы? — хочу спросить напоследок, но в этот момент со скрипом открывается дверь.

Грязно-бурую темноту наискось срубает свет из коридора.

— Он ждет, — говорит вошедший Комар. С ним еще какие-то парни. У них каменные лица и, я уверен, вместо сердец тоже камни.

Иду навстречу. Похоже, про эту проклятую теорему мне придется узнать уже от него.

Такое счастье, хоть плачь.

И мы бредем по темным коридорам. Здесь сыро, как будто каждая развилка — это бледная кишка. Кажется, сверху что-то давит. Кажется, там бесконечные океанические просторы, и сквозь них черным айсбергом проплывает левиафан.

Жуткое зрелище, но мне больше не страшно. Я представляю в своей голове, как левиафану на таком же черном рояле подыгрывают ноктюрном. И все скатывается в дешевую пьеску.

Мы пришли. Никто не толкает в спину, не сковывает руки. Просто вежливо приглашают.

Я не противлюсь.

Оказываюсь в обыкновенном кабинете. Отполированный стол, парочка красных диванов, медовый коньяк в резном шкафу.

И оконный ряд. За ним седой Санкт-Петрогрард. Все всегда возвращается.

— Присаживайтесь.

Сам Григорий Михайлович, кажется, повзрослел с тех пор, как мы в последний раз виделись. А может, это просто мой взволнованный ум нарисовал ему новый более зловещий образ. Старый Борсо всегда говорил: «Никогда не доверяй трусливому уму, парень, и итальянкам».

Я сажусь. Мои тюремщики замирают у двери, а потом выходят по команде.

— Как себя чувствуете? — спрашивает Григорий Михайлович.

Я пожимаю плечами.

— Хреново.

— Да, могу понять. Я благодарен вам на самом деле.

— Да ну?

— Ырха была… — И я впервые вижу секундное замешательство на его лице. — Она была настоящим чудовищем.

«А что насчет тебя?» — проскальзывает мысль.

— Впрочем, как и я, — говорит Григорий Михайлович, но сразу добавляет: — Как все мы.

Так что я не могу понять — влез ли он в мою голову или это было простое совпадение.

Я не собираюсь с ним церемониться. Начинаю сразу:

— Чего ты хочешь? Сомневаюсь, что мы тут, чтобы обсудить мое вознаграждение.

Голос Григория Михайловича становится острее, властнее. Он говорит:

— А тебе правда нужно вознаграждение, Шкрипач?

Затем смотрит мне в глаза и отвечает до того как я успеваю подумать:

— Нет, это не про тебя. Не про таких, как ты.

Отвечает правильно.

— Роскошный особняк? Золотой перстень? Я знаю тебя, Шкрипач, ты не представляешь насколько хорошо. Когда ты врешь мне — ты врешь самому себе.

Чертов спрут. Его слова звенят в черепе, но я все же бросаю в ответ:

— И что теперь?

— Не знаю. Ты все-таки смог меня удивить. Ты выбрался из Ки.

— Мы все выбрались.

Он качает головой.

— Нет, только ты. Эти двое не заходили… дальше.