Дмитрий Орёл - Мю Цефея. Магия геометрии

С ужасом я понимаю, что нужно съесть все. Понимаю не умом, но чем-то родным и забытым.

На глазах выступают слезы, когда я проталкиваю в глотку стекло. Давлюсь лезвиями.

Мир вокруг хохочет и скулит. Он одновременно глух и музыкален, как старина Бах. Он играет мне что-то чертово.

Третий укус.

В груди словно поселился рой пчел. Ледяных пчел. Или раскаленных. Мне не понять. Мне просто больно. Боже, мне так больно.

Четвертый укус.

В теле огонь. Кости опалило, расплавило. Сейчас я сломаюсь пополам и уже никогда не встану.

Пятый укус.

Приходи ко мне. Пожалуйста! Приходи, забери это из меня, как ты всегда забирала все плохое. Как ты спасла меня. Я так прошу!

Я закрываю глаза, думаю, что уже никогда не открою, а потом прикладываю последнее усилие. Руки пусты, яблока нет. И крови нет.

Провожу языком по зубам. Все в порядке.

— Скорее! — слева стоит Тулун.

Его длинные волосы растрепались, глаза стали дикими. В них больше не осталось льда, он растаял от ненависти и страха.

Поворачиваюсь к Французу и вижу, как его сбивает с ног что-то рычащее. Лысая собака. Она вгрызается в его плечо. Вырывает кусок ткани. Вместе с мясом, вместе с кровью. Француз визжит, падает на спину и начинает кататься. Собака бросается прочь.

— За ней! — вопит Тулун. — Быстро за ней!

— А он?

— Быстрее! Быстрее!

Только краем глаза я замечаю, как тени стягиваются к Французу.

Мы несемся сквозь чащу леса. Солнечные лучи больше не сияют золотом, теперь они стали непроницаемо-красными и режут темноту меж стволов. В воздухе клубится тревога. Я жду удара из-за каждого дерева. Бледные руки, костяные лица-маски, волчьи глаза — они мерещатся у каждой развилки.

Наконец мы оказываемся на какой-то сумрачной поляне. Прямо над нами серебряная рыба-луна сжирает солнце. Опускается такая плотная темнота, что трудно шевелиться.

Я могу видеть красное очертание Тулуна, пока солнце еще продолжает трепыхаться.

— Рой, — шепчет он, — рой руками.

— Что?

И вот они уже выходят. Я почему-то знаю их древние злые имена. Ыхкилики с синими человеческими руками и лохматым собачьим туловищем. Калупалик с вытянутыми конечностями-иглами и рыбьим лицом. Седна — черный океан, мертвый и холодный.

И иджираки. На двух ногах, с уродливыми горбами и оленьими мордами.

— Рой могилу! — приказывает Тулун. — Рой!

Рву землю голыми руками, сдирая ногти. Яма появляется очень скоро. Я стою у ее черной пасти и боюсь оглянуться.

— Лезь! — Тулун толкает меня в спину, начинает закидывать землей.

Иджираки за ним снимают свои оленьи головы. Под ними, как под масками, человеческие лица. Вот только глаза и рот повернуты вертикально.

Они тянут к Тулуну костлявые руки, но внезапно разбегаются в стороны. Сквозь ледяную темноту идет гигантская белая медведица. На ее шкуре сложный узор из бледных шрамов, глаза разного цвета. В золотом горит луна, в черном ничто не горит.

Ырха.

Она сметает Тулуна лапой. А потом разевает чудовищную пасть. Пасть затмевает небо. Или нет? Или это небо и есть пасть? Всегда было пастью Ырхи.

У эскимосской зимы есть зубы.

И они опускаются прямо в могилу. Ко мне.

Последнее, что я успеваю сделать, — это выставить перед собой костяной нож.

(унук)

У меня нет дома. Был, но я забыл — где и когда. Имя тоже забыл. Шкрипач и Шкрипач, пойдет. Его мне за дело дали.

Даже не вспомню, из какого города тогда ушел, из какой страны. Схоронил мать — последний семейный поступок, сделал все как подобает. Это для меня редкость. Я был чертовски паршивым сыном. Оставил папашу наедине с его болтливыми приятелями, бутылкой чего-то янтарного и осенней жарой. У нас с ним всегда были натянутые отношения. Нет, он не какое-то чудовище, вовсе не злобный ублюдок. Ничего подобного. Просто я никогда не мог понять его. А он меня. Ничья.

Я долго бродил по расколотой Европе. От города к городу, от мира к миру. Чирная Речь, где поляки никак не могут поделить кровавую границу, Париж с его деревянными воротами и расплавленным скелетом какой-то старой башни. Видел даже развалины Рима — самого адского города из городов. Говорят, там живет Бог. Говорят.

Бывало, зарабатывал грубой силой. В смысле носил ящики или разгружал мешки. Бывало, тоже зарабатывал грубой силой. В смысле ломал носы и наведывался ночью к должникам.

В Мадриде был промах, настоящая подстава. Убили парня по кличке Бессмертный. А мне в рукопашной чуть не выдрали ухо. Что-что, а уши мне не жалко, но оглохнуть тоже перспектива скверная.

Я бродил побитый, грязный. Вроде как в рубахе с одним рукавом. Хотелось сохранить достоинство, еще хотелось есть. Второе победило. Я бы крысу зажарил, будь чуть ловчее. Или камень, будь чуть тупее.

Отца Дианы все называли просто старый Борсо. Он так и спросил: «Что, парень, хочешь меня ограбить?» Ну а из меня лжец, как из моржа дирижабль. «Да, хочу». Если прямо сейчас не свалюсь без сил.

«Не-а, парень. Ты хочешь заработать. Отнести вон те чайники к шкафу, шкаф тоже передвинуть бы. И кто-то же должен снять тот чертов колокольчик с потолка».

Даже потом я так и не понял — сбрендил ли старикан по-настоящему или это все чудо человеческой доброты.

«Да, и можешь там же переночевать. Я не думаю, что ты украдешь у меня парочку дешевых чайников или престарелого кота».

Кота звали сэр Чеснок.

Можно еще много рассказать про Борсо. Удивительный дед. Разбирай на цитаты. Подвыпили мы с ним как-то. Летний вечер, настоящий ром, весь город празднует рождение Читверга, шумят фонтаны. И вот он шепчет:

— А луна просто старая шлюха, парень. Чуешь?

Говорю:

— Что, сэр?

А он показывает пальцем на небо, на серебряную блямбу с отколотой верхушкой. Не сразу попал, ясное дело. Рука плавала в пьяном мареве.

— Вот она… Я про нее.

— Почему?

— Почему? Ха. Почему. Потому что всем она светит, парень. Всем она светит.

Это были хорошие дни.

Вот и сейчас сижу и думаю о той истории. Наверное, потому что к нам в окно заглядывает та же самая луна.

Мы с Дианой решили оставить Санкт-Петрогрард. Я радовался, как ребенок. Черта с два опять вернусь в этот ледяной ад. Кому снег в семь слоев, а кому шум волн и запах пряностей.

Мог бы я так же долго рассказывать про мою Диану, как рассказывал про старика Борсо. Да, наверное. Но какой смысл? Про это куда лучше сказали до меня. Всякие тонкоперые писаки, с их: «от нашей любви даже солнце в небе казалось долькой апельсина» или «ночь была нежна, как саксофон». Такая вот чушь.

Хотя чего греха таить, стих ей я все же попытался написать. Какой твердолобый болван не представлял себя романтичным хулиганом в мечтах?! Дж. Стерлинг, Есенин — надеюсь, вы, ребята, не очень устали переворачиваться в гробах. В таких делах, как поэзия, главное — не вспоминать про возраст. Вспомнишь, и станет стыдно, вот что скажу.