Дмитрий Орёл - Мю Цефея. Магия геометрии

У нее действительно есть другая причина. О ней никто не знает. Но узнает, конечно, это лишь вопрос времени. Когда она представляет, что будет потом, — становится больно и сладко одновременно. Вот такая причина.

У нее — малочувствительные пальцы, есть справка от врача. Что-то не так с сенсорикой. Вроде бы ничего страшного, но… С каждым годом пластик лент становится все тоньше, а световые печати все мощнее. Она штампует ленты, но вся столешница в «допустить», она же рассказывала. Свет пробил бы целую стопку разом. Но она не станет нарушать закон, кто угодно, только не она. Просто ленты действительно очень тонкие, липнут друг к другу, и иногда так сложно понять, две там или одна, а с сенсорикой пальцев что-то не так.

Ее никто не проверяет. Все знают: систему невозможно обмануть. И она сидит допоздна. Семь лет кряду. И посидит еще немного — ее точно поймают, и справка не спасет, и от сладкой этой болезненной мысли сердце пропускает удар. Что такое пара десятков почти-людей в масштабах целой планеты? Капля крови, если мыслить подобными категориями. Куда меньше капли.

Может, она сойдет с ума еще раньше. К вечеру она не слышит ничего, кроме шума в голове. Она видит только прямо перед собой. Только немного света, тусклого, в конце очень длинного коридора. И дышать получается лишь вместе с городом, вместе с небом над крышами, в распахнутое окно.

А потом на шею ложится знакомое тепло — и отпускает.

Вам никогда не понять друг друга.

Ей тебя точно не понять, и это реально бесит.

Она такая же хрупкая, как семь лет назад, как одиннадцать лет назад с момента вашего знакомства. В свои тридцать шесть — как девчонка, почти прозрачная в огромном свитере с натянутыми рукавами. С огромными глазами на худом лице.

И все же — рядом с ней ты чувствуешь себя слабаком. Даже не потому, что у нее зарплата, как пятнадцать твоих. Хотя и это тоже. А потому, что ночью, когда на кровати рядом образуется еще теплая пустота и ты слышишь шлепок из ванной, тебе хочется выть дурниной в решетку вентиляции. Потому что знаешь: потом она вернется с красной щекой, скажет: «Все хорошо». И ты ничем не сможешь помочь.

Ваша жизнь уже давно не похожа на нормальное существование. Вот такая долбаная жизнь.

Но все-таки у тебя есть одна веская причина, чтобы остаться.

Когда она открывает входную дверь и идет по коридору с тлеющей бездной под стеклом глаз, кто-то должен включать ей свет. Тебе реально страшно, что она заблудится и не дойдет до кухонного окна. И тогда ей будет нечем дышать.

Холодильник включился ночью. Тишину прорезало низкое электрическое «о-о-ох-х!», и Петр Аркадьевич проснулся. Щурясь спросонья, нашарил взглядом стрелки будильника на прикроватной тумбе, которую освещал льющийся сквозь тюль лунный свет. Часы показывали три. На смену вставать только через четыре. Мысленно выругавшись, Петр Аркадьевич посильнее укутался в одеяло, снова пытаясь уснуть.

А ведь такой хороший сон, и на самом интересном, что, бишь, там было… Ай, черт с ним. Поворочавшись на жестком матрасе, мужчина наконец плюнул и, сев, свесил с кровати ноги, нашаривая тапочки. Взяв с тумбочки очки и, бросив на посапывавшую жену завистливый взгляд, встал и пошлепал на кухню. Выудив из пачки папиросу, открыл форточку и некоторое время курил, наблюдая за двором и вдыхая свежий весенний воздух, смешивающийся с горечью табака. В коридоре негромко урчал старенький советский «ЗИЛ», снаружи громыхнула поливальная машина, где-то на стройке в ответ потявкала собака.

Затушив беломорину и оставив форточку, чтобы проветрилось, Петр Аркадьевич поставил чайник, подтянул трусы и направился к холодильнику. Взяв с полки остатки колбасы и половинку «столичного», сделал пару бутербродов с сыром.

— Морг для жрачки, — неторопливо жуя, пробормотал он, глядя в пространство перед собой. — Чтоб тебя.

Допив чай и смахнув крошки, Петр Аркадьевич понес продукты обратно, но, открыв дверцу холодильника, замер в недоумении. Закрыл дверцу, снова открыл. Переложив сыр и колбасу в одну руку, свободной стянул очки и, протерев глаза, водрузил очки обратно на нос.

Внутри «ЗИЛа» ничего не было. Точнее, было, но не совсем то, чему полагалось там находиться. Положив еду прямо на пол, мужчина закрыл дверцу, согнувшись, нашарил у стенки за стальным коробом розетку и выдернул шнур. Холодильник затих.

Помедлив, Петр Аркадьевич взялся за ручку. Внутри все было на месте: открытая жестянка с лезвиями селедки, зелень, свиные консервы, горошек, кастрюля с ухой, которую с мужиками привезли в воскресенье, трехлитровая банка засоленных помидоров внизу, недоеденная детская каша. Да что перечислять — ничего особенного.

— Дичь какая-то, — прошептал Петр Аркадьевич, кладя рядом с молоком поднятые с пола сыр и колбасу.

Воткнув вилку в розетку, он пошел в комнату, но на пороге спальни почему-то остановился и, обернувшись, посмотрел на гудящий в сумраке холодильник. Подавшись странному порыву, вернулся и распахнул дверь.

В ноздри снова ударил тот же ароматный сладковатый запах. Освещаемая золотисто-алым сиянием лесенка, широкой спиралью ведущая куда-то вниз под облака, словно сделанные из сладкой ваты, начиналась сразу у ног Петра Аркадьевича.

Ну не может быть, чтоб горячка. Да и с чего, вчера и не пили-то вроде особо. Ну как не пили, на три с половиной рубля все-таки. «Пшеничка» паленая, что ли…

Осторожно вытянув руку, Петр Аркадьевич подался вперед, но ладонь не встретила никакого препятствия. Мужчина пошевелил пальцами, потом несколько раз сжал их, пытаясь ухватить пространство и засовывая руку в холодильник по самое плечо.

Чарующий аромат вливался в помещение, неторопливо заполняя прихожую. Петру Аркадьевичу даже показалось, что он слышит какую-то отдаленную переливчатую музыку. Вдруг испугавшись, что жена может почувствовать незнакомый запах и проснуться (мало ли что спросонья подумает, может, духи чьи — было уже), он с опаской покосился на спальню и, облизнув пересохшие губы, боязливо поставил ногу в тапке на первую ступень лестницы.

Неожиданно изнутри налетел теплый порыв воздуха, и Петра Аркадьевича буквально втянуло еще на пару ступеней вниз. Дверца за его спиной захлопнулась, и испуганный мужчина, метнувшись назад, забарабанил по ней с воплем:

— Эй! Помогите! Откройте! Ира, Ирочка, я здесь! Ау! Меня слышно?

Но дверь была неприступна. К тому же она просто висела в воздухе — никакого холодильника, прихожей, да и собственно всей квартиры Петра Аркадьевича и в помине не было. Только пустое пространство над стелящимися в розовом небе облаками и лестница из рубиново-красного камня, широкой спиралью ведущая вниз.