Борис Конофальский - Инквизитор

— Уезжать надумали, экселенц? — спросил Сыч.

— Откуда знаешь?

— Так Еган с дворовыми мужиками вещи ваши в телегу носят. Много ума не надо что б скумекать.

— Уезжаю, — произнес солдат.

— Значит, обманул вас барон, не дал вам рыцарства. И дочка его сбежала? Значит и свадьба отменяется?

— Тебе то, что за дело, — сухо сказал Волков, — чего хочешь?

— Может, возьмете меня с собой?

— Куда, дурень, я тебя возьму? Я сам не знаю куда еду и где жить буду. И денег, жалование тебе платить, у меня нет.

— Так мне и не надо, пока с вами буду, авось еду мне купите, а как куда приедем, так я и сам прокормлюсь. Либо в должность пойду, либо при вас буду, коли вы должность сыщите. А в дороге от меня завсегда польза будет. Вы ж знаете, экселенц, от меня польза завсегда есть.

Сыч говорил, заметно волнуясь, уговаривал, он боялся, что Волков его не возьмет.

— Зачем тебе со мной, Сыч? — спросил солдат. — Ты ловкач еще тот, ты и без меня должность найдешь.

— Добрый вы и честный, — сказал Фридрих Ламме. — Таких, как вы, мало.

Волков понял, что он врет или привирает:

— Правду говори, Сыч, а то не возьму.

— Ну, раз так, то скажу, — Сыч заговорил заметно иначе, серьезно, обдуманно, — люди говорят, что вы не просты, что вы птица большого полета, с такой птицей и другим легко взлететь будет. И я думаю, что тут людишки обычно дураки, а тут-то они правы будут.

— Что ты несешь, говори, что удумал, — опять не поверил ему солдат.

— Раз так, ладно, скажу. Монах надысь с Агнес, этой блажной, разговаривали, а я на лавке спал, ну, как спал, дремал, так вот, блажная наша и говорит, господин наш, птица большого полета, так и сказала, — уточнил Сыч. — Большого полета, и здесь свой путь только начинает. Вот я и думаю, может, мне с вами полететь.

— Дурак ты, Сыч, — вдруг засмеялся солдат, — девчонке косоглазой поверил. Птица… Чушь глупая.

— Так ей все верят, экселенц, даже вы. А раз чушь, то, что вам бояться. Погоните меня потом. Ну, так берете меня?

— Жалования не будет, только корм, — сказал Волков, заканчивая разговор.

— И то добро, пока я на это согласен, — Сыч поклонился.

— О, согласен он, — съязвил солдат и тут же увидал монаха.

Он нес секиру, копье, алебарду и еще какие-то вещи в телегу. И главное, он положил свою большую книгу в телегу. Волков позвал его к себе, брат Ипполит быстро положил все остальные вещи в телегу и поспешил к солдату.

— Я уезжаю, — сказал Волков.

— Да, господин, я знаю. Еган сказал вещи в телегу снести. Я помогаю.

— Помог ты мне, монах, хотел спасибо тебе сказать на прощанье. А книгу ты мне что даришь что ли?

— Книгу? На прощанье? — брат Ипполит замялся. — Господин, я прощаться-то не желаю.

— Ты что монах, никак с нами собрался? — на правах хозяина спросил Сыч. — А монастырь свой бросишь что ли? В расстриги подашься?

— Зачем в расстриги, я благословение от аббата получил. Благословил он меня на путь с господином коннетаблем.

— И куда это ты собрался с господином коннетаблем, если он сам не знает куда поедет? — допытывался Сыч.

Волков стоял в растерянности.

— Почему же не знает, знает он, он к…

— Помолчи, — прервал монаха солдат, — так, что ты говоришь, настоятель тебя благословил со мной ехать?

— Благословил, — кивнул монашек, — даже книгу разрешил из библиотеки забрать.

— И велел, наверное, писать ему обо мне.

— Да, велел каждый месяц писать о вас ему, — ничуть не смущаясь, отвечал брат Ипполит. — С кем встречались, что делали.

— Соглядатаем, значит, едешь, — сказал Сыч.

— Наверное, — честно отвечал монах, не понимая смысла этого слова.

— Вот нужен он нам такой, экселенц? — спрашивал Сыч. — Лишнее брюхо.

— Да пусть едет, — сказал Волков. Он подумал, усмехаясь про себя, что раз не дали ему рыцарского достоинства, так хоть пусть свита будет как у него как у благородного, тем более, что кроме прокорма тратиться на нее не нужно. Он еще раз усмехнулся. Оброс он здесь и вещами, и людьми.

— Сержант едет, — закричал со стены один из дворовых мальчишек.

Еган бросил таскать вещи, не поленился, полез на стену с дворовыми людьми и уже оттуда заорал радостно:

— Он Франческу поймал.

— Франчкску поймали, — задорно подхватили мальчишки на стене. — Поймали ее. Везут, везут убийцу.

— Поймал, значит, — тоном, не предвещавшим ничего хорошего служанке госпожи Ядвиги, произнес Сыч.

Он покосился на Волкова, но тот ничего не сказал, стоял посереди двора, ждал, когда сержант привезет Франческу. И тот вскоре привез ее. Сержант ничего не знал о том, что натворила служанка.

— И ведать не ведал, — рассказывал он, — я от реки ехал, туда следы вели лошадей, и вижу конный нам на встречу. Нас увидал и в лес поворотил. Ну, я и думаю, гляну, кто там с нами видится, не желает. Заехали в лес, а там эта… — он указал на Франческу плетью, — в кустах прячется.

Франческа сидела на камнях посреди двора, платье разодрано, руки вывернуты и стянуты натуго сзади веревкой. Сама растрепана, на зверя похожа, и со всей ненавистью глядит только на солдата. Вокруг нее дворовый люд собрался, бранят ее и даже пытаются бить, а она лишь на него глядит. Только на него. Если бы взглядом можно было убивать — Волкова разорвало бы. Нет у этой страшной бабы больше врагов, он! Он единственный!

А Волков на нее даже и не глянул, стоял, слушал сержанта, чуть улыбался, да похваливал его. А потом произнес небрежно:

— Сыч, а ну глянь-ка ее, поищи мое золото, вдруг она его не успела в лесу его схоронить, пока от сержанта пряталась.

— Сейчас все сделаю, — заверил Сыч, — как ее обыскивать, по-честному — в подвале или с позором — прямо тут.

— Ни какой чести ей. Тут обыскивай, — сказал коннетабль с усмешкой. — По-доброму она все равно не понимает.

— А ну-ка, ребята, подсобите, — сказал Сыч самым крупным стражникам, подходя к женщине. — На брюхо ее кладите и сверху садитесь. Держите крепко.

Франческа была необыкновенно сильной женщиной. Даже когда два крупных стражника положили ее на живот и уселись на нее сверху, раздвинув ей ноги широко. Она сопротивлялась, выкручивались, как могла. Но Сыч знал свое дело, видно, делал это не в первый раз, он задрал ей юбки и, не брезгуя запустил пальцы женщине в зад. Франческа завыла, попыталась сбросить стражника, пыталась сдвинуть ноги, но ничего у нее не вышло. Сыч вытащил пальцы из нее, вытер об ее же платье и скомандовал:

— На спину ее.

Стражники перевернули Франческау на спину, один сел на ногу другой придавил ей лицо коленом, а она продолжала выть и извиваться, даже пыталась грызть колено стражника и проклинала Сыча на ламбрийском языке, а Сыч спокойно запустил руку ей в утробу. Плевать ему было на все ее проклятия. Фридрих Ламме делал свое дело.