Роман Волков - Большая книга ужасов — 74 [сборник]

Толстое лицо Личуна судорожно дернулось в подобии ухмылки, от которой у Романа побежали по спине ледяные мурашки. Но пугал его не только жуткий вид учителя. «Ботаник» перегораживал своим грузным телом почти весь проход в коридор, и с каждой ушедшей секундой шансов на побег оставалось все меньше: по лестнице уже шаркали оставшиеся позади марионетки. Если они успеют спуститься до того, как Волкогонов попадет в коридор и сможет добраться до следующего лестничного пролета, вырваться будет невозможно.

Тем временем апейрон продолжал вещать устами учителя, похоже, упиваясь своей гениальностью. «Вот придурок. Не выбалтывай все герою, пока фильм не кончился», — с безнадежным весельем подумал Роман, подобравшись для прорыва.

— Впрочем, почему уничтожены? Я добр и не разбрасываюсь ресурсами, в отличие от вас. Я даже подарю людям еще один шанс на лучшую жизнь. Вы станете частью меня, частью мирового разума, апейрона. Мои бескрайние знания станут вашими, а вы станете частью меня. Мы будем единым организмом, способным на все. И мой разум раскроет для вас новые горизонты. Под моим управлением люди будут в безопасности. Я смогу дать вам то, чего вы не способны добиться сами: развитие, покой и процветание. Ты понимаешь меня, человек? Покорись…

Волкогонов попер на Личуна как танк, выкрикивая ему в лицо только что придуманные строчки. Ботаник замер и вдруг безвольным мешком рухнул на пол, засучил конечностями, став похож на гигантского жука. Роман же тем временем рванул в узкий просвет коридора. Нужно было торопиться, марионетки протовещества уже почти спустились на второй этаж.

Однако парень недооценил своего противника. Коридор перед ним был пуст, но как только он сделал по нему несколько шагов, ближайшая дверь с грохотом распахнулась, и на пути Романа встала Елизавета Алексеевна Большакова — его классная руководительница, учительница алгебры. Она раскинула руки, преграждая своему ученику дорогу. Голова женщины подергивалась на невидимой нитке, а из неподвижно раскрытого рта, похожего на черный провал, исторгся знакомый уже шуршаще-скрипучий голос:

— Я смогу дать вам то, чего вы не способны добиться сами: развитие, покой и процветание.

И, как по команде, с последним словом остальные двери коридора тоже стали распахиваться. Из классов выходили учителя, пытаясь схватить Романа, не пустить его дальше. И все они повторяли одно и то же, сливаясь в единый жуткий хор.

Из учительской появилась завуч. Она успела вцепиться Волкогонову в рукав, развернув его на полном ходу с такой силой, что он чуть не упал. На мгновение ее оплывшее лицо приблизилось к его собственному почти вплотную, и Волкогонов ощутил тошнотворную смесь запахов из серы и болотной тины.

— Я смогу дать вам то, чего вы не способны добиться сами: развитие, покой и процветание. Покорись мне. Покорись…

Еле удержавшись на ногах, Роман потратил несколько драгоценных секунд на то, чтобы вырваться. Учителя обступали его плотным кольцом, преграждая дорогу к выходу, а в конце коридора уже появилась толпа учеников-марионеток. «Мне крышка», — в отчаянии подумал Волкогонов и утроил усилия, прорываясь сквозь заслон. Но этого явно было недостаточно: цепкие пальцы хватили его за одежду, впивались в руки и ноги. Потеряв равновесие, парень упал на колени и почувствовал, как сверху на него наваливаются невероятно тяжелые тела, придавливая к полу, не позволяя встать.

— Нет! Нет! — в отчаянии заорал он, отбиваясь кулаком, в котором была зажата иридиевая плата.

— Я смогу дать вам то, чего вы не способны… — продолжали без выражения бубнить голоса со всех сторон.

— Идите к черту! К черту!

Роман выкрикивал слова стихотворения, а перед его зажмуренными от страха глазами вставала хрупкая фигура медноволосой красавицы. Сердце начало биться еще сильнее, в ушах зашумела кровь, мышцы напряглись до предела. Он даже сам не понял, как вырвался из кучи навалившихся на него тел. Но, почувствовав, что снова может двигаться, вскочил и, не оглядываясь, побежал к лестнице. Осталось преодолеть всего один этаж. Всего один этаж — и он вырвется из этого проклятого места!

По ступенькам Роман буквально скатился, чуть не рухнув на последнем пролете. Его преследовала уже настоящая толпа. В спину набатом било:

— Я смогу дать вам то, чего вы не способны добиться сами: развитие, покой и процветание.

Парню казалось, что от ужаса каждый волосок на теле встал дыбом. Но спасение было уже близко, и только эта мысль давала ему силы продолжать движение.

В вестибюле было пусто. Но перед заветной входной дверью навстречу Волкогонову поднялся престарелый вахтер. Его глаза тоже были белыми, лицо оплыло желтовато-зеленым пластилином, а из черного провала рта неслась все та же фраза. Но у Романа больше не было сил пугаться — весь запас страха он израсходовал в коридорах. И потому парень просто пронесся мимо вахтера, с силой оттолкнув его от спасительного выхода. Старик упал и задергался на полу, как умирающая рыба. Но из хватающего воздух рта продолжали нестись прерывистые слова:

— Я… Смогу… Дать… Вам…

Волкогонов с силой толкнул дверь. На крыльце спиной к нему стоял Кузьмич в своей неизменной потертой робе и взлохмаченными седыми волосами.

— Кузьмич! Слава богу! — срывающимся голосом выдохнул Роман. Он привалился спиной к захлопнувшейся двери школы и на секунду замер, переводя дыхание. — По-моему, у нас апокалипсис.

Шуточка получилась вымученной, а срывающийся осипший голос сделал ее совсем не смешной. Но это было сейчас не важно — рядом был Кузьмич. Вдвоем они что-нибудь придумают.

— Ты видел, что внутри творится? — сделал шаг вперед Волкогонов, становясь рядом с пожилым наставником. В ту же минуту мозолистая жесткая пятерня, как наручник, защелкнулась у него на запястье. Кузьмич медленно повернул голову, и Роман увидел закатившиеся глаза.

— Ты должен остаться, человек, — проскрипел уже знакомый ненавистный голос. — Я смогу дать вам то, чего вы не способны добиться сами: развитие…

— Нет! О Господи, Кузьмич! Нет!

— …покой и процветание.

— Отпусти! Отпусти, проклятая ты тварь!!!

То, что произошло дальше, Волкогонов потом помнил плохо. В памяти всплывали только какие-то обрывки. Он лупил иридиевой платой Кузьмича, брыкался и выл, но, сам того не осознавая, продолжал выдавать спасительные строчки стихов: