Елена Арсеньева - Большая книга ужасов — 72 [сборник]

— Да говорят, я на папу похожа, хоть я его совсем не помню, — сообщила девчонка довольно равнодушно. — Они с мамой давным-давно разошлись.

— Вот оно что… — молвил монах задумчиво, а потом пояснил Сереге: — Стерво — это когда душа вовсе изошла. И коли она изошла, я ее уже не верну. Тело задрыгается, даже из могилы выйти может и отправиться по свету бродить. Да что толку? Одни страсти-мордасти. А вот покуда душа за тело цепляется, с ней сладить проще. Даже к жизни человека вернуть можно. Уразумел ли, чадо?

Чадо кивнуло, хотя, честно говоря, следовало бы покачать головой. Но монах уже обернулся к девчонке:

— Тебя, дева, нарекли как?

— Меня зовут Малинка, — весело ответила она, улыбаясь темному, исхудалому, измученному и не слишком-то приветливому лицу монаха.

Серега поразился: девчонка не чувствовала никакого страха. Сам он в первую минуту чуть дуба не дал от ужаса, а девчонка болтает так спокойно, словно всю жизнь общалась с этим монахом из стены!

— То есть на самом деле меня Мариной зовут, — объясняла бесстрашная рыжеволосая особа, — но я картавила в далекие детские годы, себя Малинкой называла. Маме нравится… так и осталось.

Серега только головой покачал.

Марина, надо же! Он угадал…

И только тут до него с некоторым опозданием дошел (нет, можно сказать — дохромал!) смысл слов монаха. Про душу, которая цепляется за тело. Про ее возвращение в тело… Это что же, имеется в виду оживление мертвых?! Или монах из комы как-то людей выводит?

Наверное, про это же подумала и Малинка, потому что она уставилась на Серегу вытаращенными глазами.

Глаза были зеленые…

Глаза были зеленые, а Серегина физиономия — он это очень остро почувствовал! — вдруг стала красной.

Почему бы это?!

— Так вот, Малинка, — спокойно продолжал монах, — хоть душу у тебя перехватило от того удара, все же она не хотела тебя покидать. Алкала, чтоб ее обратно позвали. Чуяла она, как сердце твое стучит, и ждала зова. Это самое главное — чтобы стучало сердце. Хоть потихонечку! Я сей стук расслышал — и душу твою окликнул. Остановил и возвратил… Неведомо, как сие сладить способен! Но таково присно: лишь гляну на умершего, абие вижу, стерво это или просто сиромаха впал в сон, схожий с навием, и восстанет.

— Абие… сиромаха… навием… — тупо повторил Серега. — Присно…

Проблемы с аудированием продолжались!

Однако у девчонки никаких таких проблем почему-то не было.

— Это слова из старославянского языка, — пояснила она. — Его все монахи должны знать, на нем ведь Библия написана и службы в церкви на этом языке идут. Абие — скоро, сиромаха — бедняк, навь — смерть. Присно — значит, всегда.

— Старославянский язык?! — поразился Серега. — А ты откуда его знаешь? У вас в школе проходят?!

— Нет, у нас только английский, — сообщила Малинка. — Но у меня мама в педагогическом университете работает и как раз старославянский преподает. Мы вообще-то в Нижнем живем, а в Суроватихе лето проводим, у нас здесь дача. Старославянский я, конечно, не учила, это же ужас что такое, у меня уши в трубочку сворачивались, когда мама что-нибудь вслух читала, но сейчас почему-то некоторые слова легко понимаю. Может, они у меня в памяти отложились, а от удара головой вспомнились? Может, у меня вообще прорезались необыкновенные лингвистические способности? Такое бывает, я видела одну передачу… Жаль только, что не по английскому эти способности прорезались. У меня столько трояков!

— У меня тоже, — утешил Серега, но не стал уточнять, что английский у них в школе второй иностранный, а по основному языку, французскому, у него только пятерки. — Но это очень здорово, что у тебя именно старославянский прорезался. Иначе бы мы тут оба бекали-мекали. А теперь ты будешь переводчиком.

— Буду, — согласилась Малинка. — Только переводчик раньше назывался «толмач». От слова «толма» — так. Понимаешь? Переводчик говорил так, чтобы его все понимали.

— Мать честная! — вздохнул кто-то рядом. — О чем же это вы лопочете, чада?! По-аглицки они обучаются, по-франкски… Изобилен белый свет чудесами, воистину так!

Это вздыхал монах, про которого ребята совсем забыли.

— Извините, — смиренно пробормотала Малинка, — это правда, мы заболтались. Вы говорили, будто чувствуете, кто умер, а кто нет. Расскажите хоть один случай, пожалуйста! Это ведь необыкновенно интересно!

«Вот подлиза хитрая!» — чуть не ляпнул Серега.

— Ох, лиса подхибная! — проворчал монах.

— Ничуть я не льстивая! — возмутилась Малинка. — Я правду говорю!

— Так и быть, поведаю одну историю, — смилостивился монах. — Помню, одна баба чреватая разродиться не смогла, да и померла. Схоронить порешили. А муж зело по ней убивался, даже руки на себя хотел наложить с горя. Легко ли: любимой жены лишиться и чадушки долгожданного враз!

Монах по-прежнему сыпал непонятными словами, но Малинка оказалась отличным синхронным толмачом, и Серега все понимал.

— Я говорю: не спеши, подожди! Чую: и она жива, и чадо живо. Вижу: душа ее у изголовья стоит и горькими слезами заливается. Однако ни муж, ни прочая родня мне не поверили. Снесли бабу на погост, зарыли. А я покоя не знал. Спать не мог…

И не выдержал: пошел в ночь после похорон на погост, где бедняжку схоронили. Глядь — а земля словно дышит!

Схватил какую-то палку, начал ковырять землю. И вдруг прибежал муж ее — у него тоже ретивое изнылось. Он догадался заступ прихватить.

Начали вдвоем копать что было сил. Отрыли гроб, сорвали крышку — мать честная! Баба-то родила в гробу! Ребенок живой, а сама она бездыханная лежит.

Ой, как завыл, как зарыдал ее муж!.. Понял, что зря меня не послушал, жену живую похоронил. А теперь она для него словно бы второй раз умерла. Кричит: «Любушка моя ненаглядная! Воротись! Не покидай!»

У монаха прервался голос, а Малинка громко всхлипнула.

У Сереги вдруг сдавило горло.

— Ну, разозлился я, — продолжал монах, — и кричу душе: «А ну, воротись! Не можешь ты мужика и дитятко обездолить! Довольно нагулялась — поди-ка домой!» И в ту же минуту бабенка эта ожила! Глаза открыла, вздохнула… Мужик схватил ребенка, подал жене. Младенчик зачмокал, родители слезы умиленные льют…

А я оглянулся, вижу — вокруг нас на погосте чуть не вся деревня собралась, и братия монастырская, и настоятель с ними… Той ночью он меня и проклял.

— Как проклял?! — в один голос воскликнули Серега и Малинка. И тут же она вдруг взвизгнула:

— Отдай мою ногу!

— Хотя запросто может быть, что это полная ерундятина, — бодрясь, сказал полковник Грушин.

Сапожников ничего не ответил, только кивнул.

Некоторое время так и ехали — молча.

Город закончился. Вот промелькнул столб с перечеркнутым красной линией названием.