Роберт Блох - Канарейки императора

У них развился ужасный аппетит к тем зловещим плодам, что ежедневно созревали на солнце в саду. Он возник с самого начала, и, поскольку поколение за поколением птиц жили, размножались и умирали в лабиринте пыток, кровавые страсти несли с собой безымянный голод. Когда-то Куонг устроил на своих землях кладбище, но теперь в его огромных полях можно было хоронить только кости. Остальное делали тысячи птиц. И через некоторое время они научились ждать его сигнала.

По всему саду Куонг установил маленькие металлические трубки, которые издавали причудливый звон. Завершив свое ежедневное правосудие, он созывал паству звоном своих колокольчиков, и они являлись, чтобы разделить его щедрость. Потом птички возвышали голоса, вознаграждая его сладкой песней - и это была песня бесконечно более прекрасная, чем любая из известных прежним мандаринам. Это успокаивало Куонга, как мягкое вино, волновало кровь, как от рук любимой наложницы, будоражило воображение, как лунный свет над озерами, охраняемыми драконами. Он любил своих птиц, любил их ежедневную дань.

Но другие люди боялись их. О канарейках мандарина знали, и видели, как их стаи проносятся над полями и спускаются вниз, чтобы пожрать зерно и семена. Их не трогали, чтобы не вызвать гнева императора. Растущая орда роилась вокруг городов и деревень, и никто не мог прогнать их с улиц. Если стража находила мертвую птицу, это означало и смерть какого-нибудь человека.

Легенда о кровавых пиршествах в саду распространилась, и после этого стали рассказывать странные истории о чужеземных дьяволах, которые принесли птиц в качестве шпионов. Ходили слухи, что крошечные щебечущие существа обладают человеческими душами, что они получают нечестивый корм из мертвых и впитывают мудрость людей, которой пользуются, когда летают по улицам. Другие намекали на то, что птицы сообщали мандарину о ежедневном бегстве народа, и их стали ненавидеть и бояться, как живых символов ужасной власти, которая правила страной.

3.

Недавно Куонг придумал новую пытку, она ему очень понравилась. Он записывал на множестве пергаментов историю боли, которую завещал Великой пекинской школе, и его воодушевляла возможность включать в нее интересные находки, изобретенные им самим.

Таким изобретением стала смерть от тысячи стрел. Зазубренные стрелы различных размеров, выпущенные с разной степенью силы в определенные, тщательно выбранные части тела жертвы, вызывали длительные мучения, восхитительные для аристократов боли. Куонг сам придумал это, но ему нужен был опытный лучник. Именно тогда он нашел Хин-Цзе, имперского стрелка, и предложил ему работу. Хин-Цзе прибыл во дворец со своей женой Ю-Ли, и мандарин с удовольствием отметил, что его лучник был мастером своего дела, а жена лучника - очаровательной женщиной. Поэтому не прошло и нескольких дней, когда Хин-Цзе впервые занялся жертвами в саду, как мандарин приказал доставить женщину в свои покои и предался развлечениям.

Лучник узнал об этом, и сердце его сжалось. Ему не нравилась эта ужасная задача, но он прибыл по приказу императора, и не посмел ослушаться. Он ненавидел жестокость, ненавидел мандарина и испытывал отвращение к тошнотворным птицам, чьи неестественные пиршества вызывали у него такие сомнения, каких он никогда не испытывал на поле боя. В самом деле, однажды он нечаянно проткнул стрелой желтое тельце - и только тот факт, что канарейка расправила крылья в полете, спас его от гнева мандарина. Он был солдатом, и музыка канареек не казалась ему приятной после зрелища их трапезы.

Теперь, когда его жену похитили, Хин-Цзе был очень зол на владыку Куонга, хотя и не осмеливался протестовать. Он боялся, потому что слышал рассказы о превратностях любви мандарина. И однажды вечером, через несколько недель после того, как Куонг взял женщину, он пришел в ярость и перерезал кинжалом золотое горло своей новой фаворитки, так что красавица Ю-Ли умерла, рыдая с именем своего мужа на губах. Хин-Цзе видел это и ничего не сказал, даже когда слуги вынесли жалкое обмякшее тело в сад.

Он вернулся в свою комнату и сидел один в лунном свете, в ожидании того, что произойдет. А потом с верхушек деревьев донеслась сладкая, отвратительная песня, довольная трель канареек. В этот момент Хин-Цзе дал клятву против мандарина, против осквернения тела его жены, которое даже не было предано благочестивым похоронам, а принесено в жертву ради нескольких мгновений музыки из ненавистных крошечных глоток любимцев Куонга. Он не сказал о происшедшем мандарину ни слова, потому что это было неприлично, и Куонг с благородной учтивостью воздержался упоминать об этом случае, когда они встретились на следующий день.

Хин-Цзе вытащил связанного раба на солнечный свет сада; то был бедный, задыхающийся бедолага, который украл несколько сребреников на каком-то рынке за городом. На ходу он умолял Хин-Цзе, и лучнику было любопытно услышать, что обреченный боится не столько смерти, сколько потери своей бессмертной души. Он и весь народ боялись канареек Куонга, пиршества которых лишали их возможности достойно похоронить себя.

Но Хин-Цзе ничего не сказал, он лишь засунул нож меж пут и стал ждать мандарина.

Куонг шагал по тропинке, улыбаясь в солнечном свете. Толстый пленник означал прекрасную песню. Император двинулся вперед, безмятежно улыбаясь лучнику, чья деликатность, проигнорировавшая несчастный случай предыдущего вечера, вызывала у него восхищение. Куонг хлопнул в ладоши, давая понять, что ритуал начинается, и указал на большое дерево, к которому следовало привязать жертву.

Но повелитель наслаждений и страданий был огорчен, когда пленник внезапно развернулся и побежал через сад, волоча за собой разорванные путы. Он открыл рот, собираясь закричать в гневе, но тот раскрылся еще шире, когда Хин-Цзе подошел и схватил его за горло. В руке лучника лежала большая стрела с зазубренным наконечником. Он медленно направил ее к шее мандарина, когда тот попытался оттолкнуться от ствола дерева. Императорское лицо побледнело от того, что он прочел в сверкающих глазах изменника. Тогда мандарин стал молить о пощаде, кричать и яростно биться. Но Хин-Цзе провел острием стрелы по груди Куонга и пригвоздил его к дереву.

Затем лучник отступил назад и приладил стрелу к своему огромному луку. Он выстрелил, глаза его были слепы от ярости, а уши глухи к крикам венценосной жертвы. Он натягивал тетиву, прицеливался, и стрелял автоматически; может быть, сотню раз он целился с глазами, ослепленными каким-то безумием. Только когда месть была умиротворена - только тогда он остановился и приблизился к живому ужасу, все еще стоявшему у ствола дерева. Одна из рук двигалась, это был окровавленный палец. Он неуклюже обвился вокруг коры. Остановился, снова двинулся. И вдруг пронзительные колокольчики зазвенели в воздухе, колокольчики, призывающие и управляющие. Рука упала, но в остекленевшие глаза вползло выражение торжества и лукавства. Губы жалобно шевелились.