Клайв Баркер - Беде навстречу

Дом ее не расстроил, просто снова дала о себе знать скука, почти позабытая в занятой, более умной жизни. Сортировка, отбраковка и упаковка того, что осталось от матери, проходила медленно и однообразно. Прочее — боль потери, сожаления, горечь — все это могло подождать до лучших времен. Пока хватало того, что есть, без оплакивания. Конечно, пустые комнаты полнились воспоминаниями, но достаточно приятными, чтобы с радостью им предаваться, хотя и не настолько исключительными, чтобы желать воскресить прошлое. Чувства, с которыми она ходила по опустевшему дому, определяло лишь то, чего она больше не видела и не ощущала: отсутствие материнского лица, ее ворчливого голоса, ее упреждающей руки. Просто непостижимый вакуум на том месте, где когда-то была жизнь.

В Гонконге сейчас Бойд на дежурстве, жарко светит солнце, на улицах толпы народа. Мириам ненавидела выходить в полдень, когда в городе так многолюдно, но сегодня охотно бы по нему прогулялась, несмотря на неудобства. Тщательно разбирать и складывать в пыльной спальне пахнущее отдушкой белье из комода было так утомительно и скучно. Мириам хотела жизни, пусть даже та порой предъявляет деспотичные требования. Тосковала по бьющему в нос запаху улиц и жаре, от которой плавится мозг. Не важно, подумала она, здесь уже почти все закончено.

Почти все. Мириам почувствовала укол вины: за отсчет дней до похорон, за ожидание ритуальных проводов матери. Еще семьдесят два часа, и все это останется позади, она самолетом вернется к своей жизни.

Отдавая дочерний долг, Мириам включила свет по всему дому. Так намного удобнее, сказала она себе, все равно приходится постоянно ходить туда-сюда. К тому же в конце ноября дни короткие и мрачные, а работа и без того удручает, не хватало еще сидеть в темноте.

Выбор, от каких личных вещей избавиться, отнимал больше всего времени. Мать имела внушительный гардероб, и все требовалось пересмотреть: проверить карманы, снять с воротников ювелирные украшения. Часть одежды отправилась в черные полиэтиленовые пакеты — завтра их заберет местный благотворительный магазин. Себе Мириам оставила только меховую накидку и вечернее платье. Затем отобрала несколько любимых мамой вещиц, чтобы подарить после похорон ее близким друзьям: кожаную сумочку, фарфоровые чашки и блюдца, стадо резных слоников из слоновой кости, которое раньше принадлежало… Мириам забыла кому. Какому-то давно усопшему родственнику.

Разобравшись с одеждой и безделушками, она перешла к почте и стала раскладывать неоплаченные счета в одну стопку, а личную корреспонденцию вне зависимости от давности — в другую. Все письма, даже старые и неразборчивые, Мириам внимательно читала. Большинство отправилось в костерок, разожженный в камине, вскоре ставшем пещерой для летучих мышей с прожилками обгоревших слов на крыльях. Лишь раз на глаза навернулись слезы: их вызвала обычная записка тонким отцовским почерком, которая воскресила мучительные сожаления о годах, растраченных на вражду с ним. Еще между страниц попадались фотографии — по большей части холодные в своей сдержанности, как бесплодная Аляска. Однако встречались и такие, где вместо поз удалось запечатлеть мгновения настоящей жизни, свежие, как будто все это было только вчера. С пожелтевших изображений лился шум голосов.

— Стой! Рано! Я не готова!

— Папа! Где папа? На этом фото должен быть папа!

— Он меня щекочет!

Над фотографиями звенел смех. Их застывшая во времени радость казалась насмешкой над истиной, гласившей, что все на свете стареет и умирает, лучшим доказательством которой служил этот опустевший дом.

— Стой!

— Рано!

— Папа!

На некоторые снимки было невыносимо смотреть. Такие Мириам сожгла первыми.

— Стой! — закричал кто-то. Возможно, даже она сама: дитя в объятиях прошлого. — Стой!

Однако фотографии уже трескались в огне. Затем они побурели и рассыпались, вспыхнув синим пламенем, и это мгновение — «Стой!» — упорхнуло туда же, где сгинули все мгновения, не попавшие тогда в объектив камеры. Исчезло навечно, как исчезают отцы, матери и со временем дочери.

Мириам легла спать в три пятнадцать утра, завершив б о льшую часть дел на день. Мама, пожалуй, одобрила бы такую организованность. Какая ирония судьбы, что Мириам, которая всегда была плохой дочерью, предпочитая широкий мир отчему дому, теперь стала усерднее некуда — просто мечтой любого родителя. Полюбуйтесь-ка, стирая целую историю, она предает остатки чужой жизни огню и вычищает дом гораздо тщательнее, чем когда-либо мать.

Немногим позже половины четвертого Мириам, закончив составлять в уме список дел на завтра, допила стакан виски, который потягивала весь вечер, и практически тотчас отключилась.

Никаких снов. Пустой разум. Пустой, как тьма, пустой, как вакуум. Даже лицо и тело Бойда (она часто видела во сне его грудь и тонкую дорожку волос на животе) не прокрались в голову, чтобы осквернить смутное блаженство.

Когда Мириам проснулась, шел дождь. Ее первой мыслью было: «Где я?» Ее второй мыслью было: «Похороны сегодня или завтра?»

Ее третьей мыслью было: «Через два дня я вернусь к мужу. В небе будет ярко светить солнце. Я все это выкину из головы».

Но на сегодня предстоит еще много неприятных дел. Похороны только завтра, в среду. А пока ничего особенного: проверить у «Беккета и Доз», как идет подготовка к кремации, сочинить благодарственные ответы на многочисленные соболезнования, и с десяток других мелочей. После полудня — визит к миссис Фернис, маминой подруге, чтобы подарить ту кожаную сумочку. Сама старушка не сможет прийти на похороны из-за артрита. А вечером все та же грустная работа — перебирать вещи, распределяя, что кому достанется. Столько предстоит раздать нуждающимся… или жадным, если попросят первыми. Не важно, кто все это заберет, главное — побыстрее.

Примерно в середине утра зазвонил телефон. Этот новый звук ее испугал: с самого утра в доме стояла мертвая тишина, и лишь сама Мириам изредка ее нарушала. Она подняла трубку и услышала ласковый голос, произнесший ее имя.

— Мириам?

— Да. Кто это?

— Ох, милая, да ты совсем вымоталась. Это Джуди, солнышко. Джуди Кьюсак.

— Джуди?

Одно только имя вызывало улыбку.

— Не помнишь меня?

— Конечно, помню. Очень рада слышать твой голос.

— Вот, впервые позвонила. Думала, тебе и без того несладко приходится, а тут еще я. Безумно жаль твою маму, родная. Такой удар. Мой отец умер в позапрошлом году. Меня это надолго из колеи выбило.

Мириам смутно вспомнила отца Джуди: стройный, элегантный, редко улыбался и почти всегда молчал.

— Папа сильно болел. Даже к лучшему, что отмучился. Вот уж не думала сказануть такое. Странно, да?