Йон Линдквист - Химмельстранд [Место первое]

А почему бы не попрыгать?

Он встал и пошел к батуту, но уже через пару шагов почувствовал жгучую боль в груди, как будто его ужалила оса. Он сорвал рубашку, чтобы осу выпустить, и посмотрел на грудь.

Нет, это не оса. Над сердцем, как раз там, куда, как он думал, его укусила оса, – маленький крестик, и он жжется так, будто и вправду нарисован осиным жалом.

Или лазером.

Это же лазерные мечи Дарта Мола и его двойника! А Дарта Мола он держал в руке перед тем как… перед тем как что? Он не помнил. Он играл с Дартом Молом и Дартом Мяу и очутился здесь. А где воины? Он пощупал нагрудный карман – лазерные мечи тоже исчезли. Эмиль чуть не заплакал.

Папа очень рассердится. Нет, еще хуже: папа очень огорчится.

Он походил вокруг, но не нашел ни фигурок, ни мечей. А метка на груди жжет все сильней. Постепенно слезы высохли, и он начал играть в «горячо-холодно». Шаг в сторону – тепло, горячее, холоднее, еще холоднее.

И вдруг боль почти прошла. Он заметил, что стоит на тропинке. Узкая тропинка, она идет через весь лагерь и у площадки для гриля пересекается с другой. Грудь опять начало жечь, и он пошел вперед.

Жжение заметно стихло.

Он прошел прямо через черную от золы площадку и двинулся дальше, стараясь ставить ноги одну перед другой, как канатоходец. Малейшее движение в сторону – начинается боль. Это похоже на игру.

Уокделяйн.

Но это не любоваться на птиц, это что-то другое. Тропинка ведет еще куда-то, а куда – неизвестно.

Было бы очень весело, если бы он так не устал. Как будто у него высокая температура и ноги как ватные. А где же мама с папой?

Он с трудом поднял глаза и огляделся. Так не должно быть. Если ребенок заболел, папа с мамой тут как тут. Он – ребенок, и он заболел, так почему же все взрослые отводят глаза, будто не хотят его видеть?

Он остановился отдохнуть, хотя грудь тут же начало жечь. Надо полежать.

Эмиль лег, пошарил рукой по траве и нащупал мамину руку.

Карина вздрогнула – Эмиль пожал ей руку. Она посмотрела на лицо: глаза не просто закрыты, а зажмурены, словно старается на чем-то сосредоточиться.

Внезапно лицо его просветлело, и он открыл глаза.

– Эмиль? – Карина с трудом подавила рыдание. – Как ты, мой маленький?

Эмиль пробормотал что-то неразборчиво.

Она нагнулась поближе.

– Что ты сказал, моя радость?

– Уокделяйн, – прошептал Эмиль. – Ай уокделяйн.

Стефан сложил руки, как для молитвы, и прижал к груди.

– Что ты сказал? – Карина нагнулась так, что ухо ее едва не касалось губ мальчика. – Что я должна сделать?

– Мама… Пора идти…

И закрыл глаза.

– Нет… нет, маленький, нет… – Слезы лились ручьем на тонкие, полупрозрачные веки мальчика, она начала покрывать поцелуями его лоб, щеки. – Тебе нельзя уходить, никуда не уходи…

Глаза Эмиля были по-прежнему закрыты, но он продолжал дышать так же ровно, так что его слова очевидно имели другой, не тот зловещий смысл, что почудился Карине.

Карина села на пол и погладила руку сына.

– Что он сказал? – спросил Стефан.

– Мама, пора идти, – машинально повторила Карина, и вдруг до нее дошло. – Он хотел сказать: « Мама, тебе пора идти ».

Мама. Пора идти . Маме пора идти, повторила она несколько раз почти вслух и услышала за спиной покашливание.

Леннарт.

– Мы, наверное, двинемся, – сказал он. – От нас все равно толку мало, только мешаем.

– Он хочет, чтобы я ушла.

– Простите?

– Он так сказал. Маме пора идти.

Она встала и двинулась к двери.

– Погодите! – воскликнул Леннарт, – Куда идти?

– Не знаю. Но он так сказал. Раз он так сказал, я ухожу.

В этом месте, куда их забросила неведомая рука, понятно только одно – то, что ничего не понятно. Они здесь беспомощны, как новорожденные. Выброшены в неизвестность, где все новое. Им страшно, но и новорожденных путает знакомство с огромным и совершенно чужим миром, наверняка представляющимся им как абсолютный, непознаваемый хаос. Но так же как в любом ребенке заложен механизм, призванный шаг за шагом вносить в хаос закономерность, так и Карина начала угадывать некий, хоть и непонятный, порядок. А заключается он вот в чем: как только она пытается понять или, по крайней мере, действовать разумно и рационально, смысл происходящего тут же ускользает, тает, как снежинка на теплой руке. Но он есть. Механизм познания не обманешь, и теперь она все время слышит его тихие звоночки: смысл есть.

Почему ее, к примеру, так взволновали кресты на кемперах? Или совершенно иррациональный ужас, когда они со Стефаном обнаружили, что находятся на перекрестке? И этот крест, это тавро на груди Эмиля… Все это связано. Несомненно, связано. Ее понимание этой связи не глубже, чем понимание младенцем связи между соском на материнской груди и замечательным, теплым вкусом молока. Но младенец же знает эту связь! И он действует так, как ему подсказывает это знание. Можно, конечно, думать, что его действия продиктованы инстинктом, но это именно знание, заложенное в генах знание. Есть тропы. Мама должна идти по одной из этих троп, и тогда она не умрет. И Эмиль будет жить. Идти по одной из троп. Она знала это точно – только не знала, по какой.

Она вышла из вагончика и засмеялась, хотя все внутри онемело от страха. Засмеялась тем нервным смехом, которым смеются люди, когда в аттракционе ужасов на них выскакивает какое-нибудь слизистое чудовище.

Ну конечно. Кто бы сомневался.

Тигр уже ее ждет. Положил голову на передние лапы и ждет – как раз там, где Эмиль попал под колеса кемпера. Но это не тот тигр, что был в поле. Это тот самый тигр, которого она видела в Брункебергском туннеле. Молодой, красивый и неописуемо страшный. Увидев ее, он медленно встал и зевнул, показав острые белые зубы.

Что будет дальше? Тигр покачал головой, глянул на нее равнодушно, повернулся и пошел прочь.

Карина двинулась было за ним, но кто-то положил ей руку на плечо.

– Карина, – Леннарт смотрел на нее приветливо и с сочувствием. – Куда вы собрались?

– Не знаю… Знаю только, что должна идти… Скажите Стефану, что… – Она мысленно перебрала все более или менее разумные объяснения и поняла, что ни одно из них не выдерживает критики. – Скажите Стефану, что мне надо кое-что найти.

Тигр ушел уже метров на двадцать. Он шел по тропе, и ей показалось важным подойти поближе, идти прямо по его следам.

Она прибавила шаг, почти догнала лениво помахивающего хвостом черного гиганта и пошла за ним, стараясь не отставать.

Столько лет она ощущала присутствие этого чудовища, столько лет ей казалось, что оно следит за каждым ее шагом, таится в темных переулках, в подъездах домов и только и ждет момента, чтобы броситься на нее и разорвать в клочья.