Адам Нэвилл - Дом малых теней

— Своя жизнь? Ох, как интересно!

— Семья…

— Не твоя настоящая семья, дорогуша.

Кэтрин занесла руку… и остановилась. Ее мысли вконец перепутались. Она угодила в самую настоящую сеть интриг, в какой-то жестокий, бессмысленный заговор. Или она спит и это все — дурной сон, в котором ловушки снова и сновна поджидают ее на каждом шагу?

— Что вы знаете обо мне?

Эдит улыбнулась. Ее голос стал помягче — таким тоном обычно разговаривают со сбитыми с толку детьми.

— Тебя отдали, дорогая моя. Потом снова забрали. Очень щедрый жест. Но ты не смогла уйти далеко, потому что была рождена в Магбар-Вуд. Последнее дитя, выросшее, без преувеличений, в тени гробницы Первого из Мучеников. Потому-то ты нигде не могла найти себе место — разве я не права? Ни у кого из наших людей не получается. На многое, конечно, тут рассчитывать нечего, зато остаются те, для кого ты всегда была особенной. И с тех пор как волшебство, благодаря стараниям моего дяди, возвратилось в наш укромный уголок, открылись некие возможности, изначально доступные немногим. От некоторых шансов отказываться глупо — ты согласная со мной, милая? Твоя маленькая подружка Алиса познала много чудес с той поры, как присоединилась к нам.

Кэтрин опустилась на колени. Ей хотелось быть как можно ближе к полу — чтобы падать было не так высоко. Она смертельно устала, ее дыхание стало сбивчивым и хриплым, ноги дрожали. Как только она соберется с силами, она сможет убраться отсюда — не важно, с Майком ли, без него. Сквозь садовую калитку — и прочь, через поля. Когда-нибудь она непременно выбредет на дорогу, а там поймает попутку. За рулем будет какой-нибудь обычный-преобычный человек — кто-то из мира, который ей знаком и понятен. Она вдруг поняла, что уже довольно долго разглядывает подол длинного, старомодного платья Эдит.

— Попробуй понять, милая. Все, что хотел мой дядя — пробудить нас. Открыть нам глаза на те чудеса, что ждут впереди жизни. После жизни. Мы все стали частью того, что избрало нас в качестве наблюдателей. Нашему взору доступны явления, что не наблюдались в этой части мира вот уже много лет.

— Прошу вас, я не хочу об этом слышать. Вы спятили! Ваш дядя был безумцем…

— Да, возможно, в конце концов он сбился с пути. Его нервы сдали, милая. Он был старым и уставшим. Но не забывай — когда-то он был служителем Бога. И нет в том ничего непредвиденного, что его старая вера вернулась к нему, когда было уже слишком поздно. Ты должна понять — мы все это со временем поняли — то, что было пробуждено ото сна в этих холмах и приглашено в святилище, не так-то просто погрузить в сон снова. Слишком поздно.

— Я вас совершенно не понимаю, Эдит! Моя машина… Мой друг Майк…

Взгляд Эдит устремлялся куда-то вдаль.

— Когда дядюшка наложил на себя руки, его связь со всем этим лишь усилилась. Можно сказать, его смерть окончательно утвердила наш союз. Он был первым спасенным. Потом спаслась моя мать. Я даже не помню, когда это произошло. И вот приходит мой черед. — Эдит растянула в улыбке пожелтевшие губы. — И мы потратили много сил на то, чтобы пригласить и тебя. Но теперь мы устали. Теперь задержка на этом свете, пусть даже кратковременная, сулит нам одни страдания.

— Прошу вас… Что тут произошло?

— Многим ли маленьким девочкам достался подобный дар? Имей это в виду…

Кэтрин вцепилась в ободки инвалидного кресла, будто близость к старухе могла придать вес ее словам:

— Дар? Я тут страдаю, Эдит. Пожалуйста. Помогите мне.

— Ты не страдала бы, хвати у тебя ума уйти вместе с Алисой. Но ты не была готова. Ты все еще хотела найти себе место где-то еще, за пределами города, в мире, который презирал и отвергал тебя. Всего этого можно было бы избежать, не будь ты такой упрямой! Они всегда готовы принять в свои объятия убогих и позабытых. Конечно, все это будет казаться тебе странным поначачалу. Все мы через это прошли. Юным душам проще принять все как есть.

Кэтрин плакала, и за завесой слез фигура Эдит расплывалась, сливалась с темной каминной полкой и самим камином. Колеса инвалидного кресла поскрипывали. Что-то щелкнуло прямо у нее над макушкой. Ей мигом пришли на ум вязальные спицы, зажатые в маленьких пальчиках, фарфорово-холодных, ныряющих в копну ее спутанных волос и касающихся кожи головы.

— Я хочу уйти. Где Майк?

— Тихо. — Голос Эдит упал до шепота. — Однажды я попыталась уйти. Когда мне было двенадцать лет, я сбежала. Но далеко убежать не вышло. Как и у моего бедного отца — как все-таки жаль, что у меня никогда не было шанса узнать его. Когда мать догнала меня, она заметила, что я пошла по его стопам — к лугу, у которого никогда не сыщешь конца. А потом она на целый день заперла меня в одной комнате с Клушей Гризель, и больше я не сбегала, уж поверь мне.

Кэтрин подняла на старуху глаза. Уголки ее глаз щипало от слез. Кое-как она встала на ноги, стараясь проглотить сухостой, забивший горло и лишивший ее дара речи.

— Что вы… Что вы хотите сделать со мной?

— Хватит моих старческих сказок. Твой джентльмен, твой избранник — он ждет тебя.

— Майк?

— Он явился с той девушкой, что была слишком самоуверенной. Когда-то и Мод была такой же. В отличие от твоего друга, я бы сказала, Мод легко отделалась, но не думаю, что она сама согласится с подобным суждением. — Эдит хихикнула.

Голосу Кэтрин придавал силу скорее дух, чем звук:

— Майк здесь? А Тара?

— Посторонних здесь никогда не жаловали. Они ведь совсем нас не понимают, Кэтрин! Но мы, повторю, приложили много усилий к тому, чтобы ты явилась сюда, и с пониманием отнеслись к твоим нуждам.

— Нуждам? Я не…

— Всем должно знать, что за всякое желаемое следует заплатить свою цену.

До боли в пальцах сжав кулаки, Кэтрин отступила на шаг от инвалидного кресла с примостившейся в нем безумной женщиной:

— Хватит! Достаточно! Не хочу больше слушать эту околесицу!

— Изучая комнату моего дядюшки, неужели ты не пришла к лучшему пониманию нашей истории? Мы надеялись, что придешь. Именно поэтому мы пустили тебя туда, чтобы ты своими глазами увидела, как проходил процесс его обучения Великому Искусству.

— Девочки. Те девочки из Эллил-Филдс. Что он с ними сделал?

Эдит все так же продолжала разглагольствовать о своих воспоминаниях, будто Кэтрин рядом с ней не было. Ничего не изменилось.

— К моему дяде они вернулись… Несколько другими. Сильно изменившимися. Они были уже не так добры, как раньше. Нет, дорогая моя. Понимаешь, с начала времен труппа старалась скрыться с любопытных глаз, пока кровожадная натура этого мира пестовала саму себя. Они навидались всякого — и несправедливости людской, и расправ над теми, кто был им дорог и теми, кому были дороги они. Степень их трагедии ты представить себе не сможешь. Вот почему они чтут мистерии жестокости — дабы помнили о тех, кто был неправедно лишен жизни. Да, к моему дяде они пришли, будучи непоправимо уязвленными. Как дети, выросшие в жестокости и равнодушии. Когда мы нежны и невинны, невзгоды бьют по нам особо остро. Страх, жестокосердие — такие вещи меняют нас, дорогая моя. Они нас формируют .