Татьяна Корсакова - Лабиринт Медузы

Вот так, ее отсылают как прислугу. А впрочем, чем девочка для порки отличается от прислуги? Лишь тем, что ее можно ударить. Пусть не кулаком, так словом. Зато потом, когда все закончится, она сможет видеть силуэты, свет и тень. У нее будет трастовый фонд и деньги. Это ли не веский повод для того, чтобы засунуть свою гордость куда подальше и потерпеть?

– Я согласна, – сказала Ника неожиданно для самой себя. – Мне не нужна ночь, чтобы принять решение.

– Возможно, тебе и не нужна, – послышался легкий вздох и звук удаляющихся шагов, – но в отличие от тебя у меня еще есть кое-какие неотложные дела, а потом мне потребуется отдых. Иди, девочка. Завтра я пришлю за тобой.

Снаружи Нику уже ждал Артем Игнатьевич. Подслушивал или просто не хотел, чтобы она болталась одна по дому?

– Вы с Агатой все решили? – спросил с вежливым равнодушием.

– Да.

– Тогда, позвольте, я провожу вас до вашей комнаты.

Ника думала, что после всего случившегося, после разговора с Агатой этой ночью уснуть у нее не получится. Она ошибалась. Силы покинули ее сразу, как только голова коснулась подушки. Были мысли попросить Ариадну найти для нее информацию об Иване Серебряном. Об обоих Иванах, если уж на то пошло. Но мысли эти вдруг истаяли в наползающем тумане…

…Море билось в агонии уже второй день. Накатывало на Костяной мыс со страшным рычанием и отступало, унося с собой каменные валуны вперемешку с человеческими костями. Но ненадолго, лишь затем, чтобы набраться сил, подкопить ярости и снова броситься на врага. Никс стояла на берегу, босая и простоволосая, и прислушивалась к голосу моря. Прислушивалась, выслушивала обиды и угрозы. Иногда ветер доносил до нее крики и стоны. То с берега, то со стороны моря. Они пугали куда сильнее, чем ярость стихии, заставляли испуганно замирать, а потом бороться с отчаянным желанием сбежать.

Люди пришли к старухе на третий день, пришли с мольбами и дарами. Люди просили усмирить бурю и спасти тех, кого море взяло в плен. Хотя бы тех, кого еще можно было спасти. Старуха перебирала низку ракушек, всматривалась в черный горизонт и шептала что-то на незнакомом языке. Никто так и не понял, отказала она или пообещала помочь.

– Твое время, девочка. – Старуха встала рядом, ласково и успокаивающе погладила поднырнувшую под ладонь волну. – Покажи, что ты умеешь.

Вот только она ничего не умеет. Ничего из того, что поможет тем, кто вернулся в деревню, и тем, кто сейчас в море. Кому нужны окаменевшие в полете чайки и пригоршни самоцветов, когда речь идет о жизни и смерти?

– Я не смогу, – сказала и отступила, повернулась к беснующемуся морю спиной.

Не надо было поворачиваться. Море не любит гордых… Море умеет наказывать непокорных…

Ледяная волна накрыла ее с головой, сбила с ног, подхватила и поволокла, а торжествующие крики чаек заглушили ее собственный отчаянный крик.

Вот и все… Старуха обманула… Старуха не рассказала, как чувствует себя песчинка в смертельных объятиях моря. А песчинка чувствует ужас и собственную никчемность. А песчинка соглашается исчезнуть, раствориться в небытии, только бы прекратилась эта пытка.

– Ты не песчинка… – Голос в голове ласковый и злой одновременно. – Ты мое дитя!

Она не песчинка, она дитя! И та, которой нет уже много веков, все равно думает и заботится о всех своих дочерях. Некогда под ее взглядом каменело само море. Его синяя шкура шла трещинами и разломами, топорщилась острыми иглами скал. И море не забыло! Оно до сих пор помнит ту боль.

– Я ее дочь! – Сил хватило, чтобы закричать, чтобы вырваться из холодных объятий. – Слышишь ты меня?!

Силы! Кто бы мог подумать, что ее ничтожные силы способны противостоять морю! Противостоять, усмирять, примирять с неизбежным. Что одним лишь своим взглядом она может накинуть на его разверстую пасть каменную узду. Сначала накинуть, а потом потянуть, вытаскивая на поверхность острый шип новорожденной скалы. Сначала один, потом второй, потом третий…

– Остановись. – Снова голос. Теперь в нем нежность пополам с гордостью. – Остановись и отпусти. Ты показала свою силу.

Да, она показала силу. Она еще не богиня, но уже не человек. Она дочь Медузы! И усмиренное море больше не беснуется, а покорно припадает к ее босым ногам, шершавым языком зализывает каменные шипы на своей шкуре, выносит на берег новорожденной скалы самоцветы и золотые монеты.

Победитель должен быть милостив к побежденному. Это уже не голос Медузы, это ее собственные мысли. И она принимает дары, гладит море по вздыбливающейся, но тут же опадающей под ее прикосновениями шерсти. Она будет милостивой. И она спасет тех, кого еще можно спасти.

Море сторожко топорщит острое ухо, прислушиваясь к ее шепоту, а крикливые чайки сбиваются в стаи, разрисовывая стремительно светлеющее небо живыми узорами. Море готово служить ей верой и правдой. Море готово вернуть тех, кого забрало в качестве дани. Оно выталкивает со дна потопленные корабли, выбрасывает на берег рыбацкие лодки с людьми. Люди чаще мертвы, чем живы, и море виновато ворчит, отгоняет голодных альбатросов от распластанных тел. Море делает все, чтобы загладить свою вину перед дочерью Медузы.

А она смотрит на мужчину у своих босых ног. Еще один трофей, которым поделилось с ней море. Длинноволосый, голый по пояс, с исполосованной в кровь загорелой спиной. Кровь все еще сочится из глубоких ран, подкрашивает морскую шкуру розовым. Это хорошо, что розовым, это значит, что есть надежда.

Она подходит к мужчине без страха, гладит сначала по припорошенным песком волосам, потом по плечам, переворачивает на спину. Он красив. Даже сейчас, едва живой, он все равно красив, как бог. Его ресницы, черные и длинные, как у девушки, вздрагивают. И ее сердце вздрагивает в унисон. Она готова простить морю все проступки за этот бесценный подарок. Она готова умереть сама, лишь бы он остался жить. Ее сил хватает, чтобы вытащить мужчину на берег. Море помогает, придерживает и подталкивает. Морю хочется, чтобы она поскорее ушла.

А на берегу ее ждет старуха. Она сидит на черном валуне, как старая облезлая чайка. И смотрит, по-птичьи склонив набок голову. Не помогает.

– Спаси его! – После противостояния с морем ее собственных сил не хватит, ей нужна помощь.

– Оставь его. – Старуха не двигается с места, склоняет голову к другому плечу.

– Нет! – Она не оставит и не допустит, чтобы он умер. А если он умрет, она спустится за ним хоть в преисподнюю, чтобы вывести из тьмы его душу.

– Глупая… – Старуха вздыхает, сползает с валуна, ковыляет медленно, слишком медленно. Но лишь на нее одну сейчас надежда. Она помогла отцу, поможет и этому незнакомцу. – Ему не жить. – Она тычет палкой в одну из бесчисленных ран. За это ее хочется убить, порвать на мелкие клочки.