Пётр Перминов - Вселенная Г. Ф. Лавкрафта. Свободные продолжения. Книга 6 [компиляция]

— Сталин… У него ведь та же тварь…

— Тварь — грубое слово. Слово для живых. Они не живые в полном смысле. Я понимаю, что ты хочешь сказать, и я расскажу. У нас есть минут десять на свободную болтовню.

Он поправляет дужку своих очков и в какой-то момент, кажется, что сейчас он их снимет. Что-то скрывается за этими очками, что-то нечеловеческое. Движения молодого душегуба внезапно становятся странно прерывистыми.

— С самого начала была необходимость взять под контроль правительства сверхдержав. С американцами просто. Демократическая система, выдвигается кандидат на пост президента и дальше дело за грамотной агитацией. С вами было сложнее… — он набирает цифровой код на чемодане, щёлкает замок, — У власти — задержавшийся пожизненный правитель с крепким здоровьем. Тиран, которого все бояться. Свергнуть его слишком грубо, откровенно, даже опасно. Тогда была разработана цепь событий — запланированная, предвидимая, предсказанная. Цепочка причин и следствий, в которой основные игроки не догадывались о своих ролях. Лаврентий Берия — куратор научных проектов, человек с амбициями, чьё высокое положение было шатким, но влияние по-прежнему огромным. Необходимо было встроить инцидент в реальность. Навести на ложные выводы его, и его окружение. Единственную группу особо приближённых к вождю задумывающихся о возможности заговора, дрожащих за свою шкуру и осознающих простой, очевидный факт — начало новых репрессий ознаменует их арест. Они будут первыми. Несчастный случай в лаборатории не начальное звено. Первое — аморфное нечто с заложенным алгоритмом действия. Второе — идиот-лаборант, которого мучило в скафандре лёгкое удушье. Третье — его роковой поступок и четвёртое — инсульт. Он мог бы скончаться и от инфаркта, и от водянки головного мозга, тромбоза, закипания крови. Мог бы разложиться на отдельные химические элементы или даже сгореть. В зависимости от того, что мы заложим в программу. Он мог бы встать и пойти, как ни в чём не бывало…

— Вы?.. Кто такие вы?.. — вопрос майора.

Человек в тёмных очках, снимает очки. Открывает ярко выраженные надбровные дуги с зашитыми глазницами. Зашитыми, лишь на первый взгляд. В розово-лиловой коже скреплённой подобием скрепок оказываются тёмные отверстия, из которых тут же высовываются белёсые стебельки с гроздьями на конце, похожими на ягоды красной смородины.

— Да. Мы. Йит. Это тело — футляр, оболочка, а я играю роль человека. Насколько удачно судить вам. Мы вынуждены сотрудничать с Ми-го, предоставлять им свои услуги по алгоритмизации, так сказать. Играть по их правилам, внося свои корректировки без их ведома. Закладывая основы на будущее и ходы для манёвра. Мы ликвидировали человечность вождя и сотворили ровно то, что от нас ожидали заказчики. Правительство под контролём. Вождь по-прежнему мудр, но его ум хранит нечеловеческую мудрость. Всё что вы видите сейчас его план, его предвиденье и желание…

Андрей пятится, пока не утыкается спиной в шкаф с хирургическими приборами. Майор разглядывает, блестящие как стёклышки красные глазки, которые подёргиваются мигательным, полупрозрачным веком и тоже отступает назад…

Человек — не человек. Как его теперь называть?.. Извлекает колбу из контейнера, покрытую инеем, похожую на ледяной куб.

— Что ж, товарищи, начнём. Больно не будет.

Он улыбается и улыбка слишком человеческая. Но Леонид успевает увидеть движение в глотке. Бледный пузырь в красном горле — появившийся и исчезнувший в глубине.

Андрей впервые смотрит на майора. Идёт безмолвный диалог — извинения-прощение-прощание. Колба раскрывается в стремительных руках человека-футляра. Андрей и Леонид синхронно закрывают глаза. Ощущают холод, высвободившийся из стеклянного сосуда — неприятная, влажная, ледяная суть. Два свернувшихся в мёртвой сцепке аморфных, подкатывающих к краю колбы впустившей тепло…

— Вы на пути к счастью, друзья мои! — расплывается в оскале ставшее рыхлым лицо, дрожат стеклянистые стебельки с глазками.

«Улыбка Чеширского кота», — проносится в мозгу Андрея, прежде чем холод накрывает, становясь вездесущим…

Сорок дней беспросветного ожидания. Становится хуже.

Мы едим хлеб, вполне мясной суп и пьём крепкий чай — дозировано, мало. Нам не наваливают полные миски, как в первые дни. И мы невольники. На пятый день нашего заточения была предпринята попытка побега, и мы стали свидетелями расстрела. Лучи резали молодых людей, как желе. Самому младшему было четырнадцать. Женщины орали и бились в истерике, мужчины покорно молчали, когда с вышки беспощадно сыпали по живому…

Мать унесла меня тогда в комнату. Грязную, обычно переполненную, хотя сейчас и пустую — все снаружи — осознают свой окончательный статус заключённых концлагеря. Если не считать старухи в углу шамкающей челюстью, которая кажется, собралась помирать, кашляла всё громче и злее, порой заливая кровью пол подле себя. Господи, — говорила иногда мать, — Помоги нам, — когда слышала, как она задыхается.

Обычно люди теснились на полу, на матрасах из соломы, кому уже не доставались ватные. Новые прибывали по-прежнему, сбитые с толку, непонимающие, почему их отправляют сюда, а не в свои дома. Почему им внушают мысль, что они должны быть тут до распоряжения обкома партии, которое поступит неизвестно когда? Почему их дети не могут согреться у буржуек, получают урезанные пайки и страдают от вшей, поноса, недоедания? И близятся холода — в недостроенных зданиях по ночам изо рта валит пар, люди болеют, дров дают мало и они слишком сырые.

Мать укутала меня в солдатское, грубое одеяло. Я молчал уже несколько дней, мне снились кошмары. Тонущие корабли, падающие самолёты, облепленные слизью. И отец в них. Во снах. Странное существо, терзающее его снова и снова — гигантское, обрамлённое щупальцами. Он гибнет раз, за разом разрываемый на части, но возрождается, как феникс из пепла и гибнет вновь.

И я вижу светлые сны. Город, которого нет. Под синими небесами. С золотыми куполами. Высокими колокольнями, одетыми в гранит каналами и реками. Светлыми дворцами, залитыми солнечным светом, отражённым в сводчатых окнах. Я вижу статуи и памятники, улицы и площади. Лучезарных людей и их детей. Слышу уличные оркестры, гудки поездов и грохот трамваев. Ощущаю запах свежевыпеченного хлеба и светлые горизонты белых ночей. Я гуляю по этому городу. Я буду там всегда. Но меня там больше нет и этого города нет — тоже…

Мы ждём — уже без разговоров, без версий, без хулы на власти. Ждём и дожидаемся.

Нас выводят на улицу в липкий дождь, под неподвижное небо, напоминающее однотонный бетон. Всех сразу. И мужчин, и женщин и детей. Надзиратели в чёрном, — безмолвные люди в шлемах, без знаков различия, — указывают нам на огромный стальной фургон, стоящий в воротах. Нам объясняют, что надо просто пройти через него, и вы окажитесь на свободе. Вы поймете, когда будете на другой стороне, куда идти потом, и ничего не бойтесь. Я вижу трубу, которая подходит к фургону по воздуху, выворачивая из-за угла серого здания, она будто бы слегка дымится. Мы можем улыбаться. Наконец-то. Кто-то шепчет в толпе: Неужели? Мама тоже улыбается мне, и нам дают отмашку — мы можем двигаться.