Андрей Дашков - «Жилец»

Зоя Мухина не понимала, что с ней происходит. С некоторых пор она не могла думать дольше минуты ни о чем, кроме одного предмета, и предмет этот был не очень приятным. Ей стало трудно сосредоточиваться даже на работе. Хорошо, что многие навыки были закреплены и большую часть действий Мухина совершала автоматически. Или сомнамбулически, чем напоминала бы одну из дурдомовских пациенток, если бы та вдруг оказалась на свободе и решила прогуляться по крыше в ночь полнолуния.

Но дело было не в луне, источавшей ядовитое сияние, а в санитаре Рыбкине, распространявшем какой-то неизвестный сексологии фермент и коварно подманивавшем к себе глупышку Зою. ТОТ САМЫЙ предмет предположительно находился у Рыбкина в штанах и внушал Мухиной мерзкий трепет. Не то чтобы она была фригидна, однако не сталкивалась раньше ни с чем подобным. Она часто представляла себе, как до нее дотрагиваются его чистые и гладкие (будто БРИТЫЕ) руки… При одной только мысли о близости со Славиком ее охватывало отвращение, от которого сводило скулы, – но одновременно она испытывала чудовищное влечение на животном уровне, похожее на рыболовный крючок, подцепивший в подсознании слишком крупную рыбу, может быть, уже дохлую…

Красивой Мухину назвал бы разве что очень предвзятый человек, но тело у нее было «приятно пухленьким» и чем-то напоминало свежеиспеченную булочку. Лакомый кусочек для того, кто имел некоторый опыт и собрал статистические данные о различных женских типах. Рыбкин, например, давно выяснил, что высокие, худые и длинноногие, как правило, холодноваты, а маленькие и формоупругие обещают вулкан страсти знатоку, не поленившемуся этот вулкан разбудить. В общем, сторонний наблюдатель не увидел бы ничего странного в ухаживаниях Славика, но никаких ухаживаний не было. Он едва ли сказал этой застенчивой пышке десяток слов во время совместных дежурств. Правда, это были очень ВЕЖЛИВЫЕ и ПРАВИЛЬНЫЕ слова. Слова, попадавшие в самую точку.

Рыбкин не напрягался. У него не было осознанных желаний. Он стал чем-то вроде собаки-поводыря. Ему ни разу не довелось увидеть своего хозяина за спиной или хотя бы ощутить его присутствие внутри себя. Но на самом деле все обстояло еще хуже.

Он позволял Мухиной приближаться. И она приближалась, будто бабочка, летящая к безжизненному свету, чтобы в конце концов испепелить крылышки и погибнуть.

Итак, эта связь возникла без помощи обычного человеческого общения. Мухина снимала квартиру одна, и никто не заметил легких странностей в ее поведении. Отец и мать жили в провинции и находились слишком далеко, чтобы хотя бы почувствовать неладное. Зоя была девочкой простой и незамысловатой. Она сторонилась всего непонятного, возвышенного, из ряда вон выходящего. Она готова была выгрызти собственную норку в граните общества своими мелкими зубками, а ее идеал целиком заключался в эвфемизме «все как у людей». Прозябать в глубинке казалось ей скучным и несправедливым. Большой город манил ее как место, где что-то происходит, даже если безостановочно вращающееся беличье колесо городской жизни порождает сумятицу чувств, беспорядок в мяслях, растерянность и неврозы.

Она знала, как бороться с неврозами. Целая полка в ее туалете была забита лекарствами. Вечерами, забравшись на диван с ногами и зарывшись в плед, она сосала медленно растворявшуюся капсулу транквилизатора, уставившись на экран домашнего кинотеатра, и вместе со слюной и лучами мерцающего света потребляла приглушенные химией эмоции. Она ощущала безопасный ужас, когда на экране выпускали кишки какому-нибудь бедняге, и сладкое томление, безнадежное ожидание любви, когда на экране назревал щемящий поцелуй. Это был химический ужас и химическое томление, ну и что? Зоя Мухина, которую проглотил город, не видела разницы…

После окончания медицинского училища ей повезло. Так считала не одна она. Многие из ее выпуска попали в места похуже, чем больница общественного призрения. Постепенно она привыкла не только к тому, что описывалось более или менее удобоваримым набором латинских слов, но и к тому, чего никто никогда не сможет объяснить. Перевод в седьмое отделение она восприняла как временную ссылку. Почти не было сомнений в том, что этот рудимент эпохи противостояния режимов вскоре прекратит свое существование, особенно на фоне нескончаемого скулежа о правах человека. Но к тому времени уже наметилось новое противостояние.

Зоя была осведомлена о смерти своей предшественницы. Пробелы любезно восполнили коллеги. Эта информация оставила неизгладимую складку в ее памяти, отпечаток зловещей реальности, которую нельзя было отменить щелчком выключателя, как призрачную телевизионную жуть, и даже капсулы не помогали избавиться от страха, облизывающего сердце холодным языком.

Бобо внушал Мухиной парализующий ужас. Хорошо, что ни разу ей не довелось остаться с психом наедине. Рядом всегда был кто-то – чаще всего санитар Рыбкин. Ужас оказался еще одним крючком, на который тот подцепил свою жертву. Она была для него существом промежутка, а возня с ней могла представляться увлекательной ловлей на живца, но психологически Рыбкин уже перестал быть мужчиной.

Однако мужские функции он выполнял исправно.

«Жилец» обнаружил, что может не только занимать пустые номера отеля, но и создавать новые, населяя их фрагментами собственного раздробленного сознания. Для этого требовался смехотворно малый срок – девять месяцев. Так он впервые усвоил идею размножения. Теперь ничто не могло его остановить.

Он не ощущал разницы между органикой и концентраторами любой другой энергии. Ему пришлись по вкусу виртуальные интерьеры и коттеджи за пределами земной атмосферы.

Следующей мишенью Рыбкина стала Тамара Минаева, переведенная из третьего отделения. Она была печально известна своим радикализмом и тем, что считала нейролептики панацеей от всех бед. Неудивительно, что Минаева переусердствовала. Шесть смертных случаев за полгода в результате изменений крови и развития тромбофлебитов – эта статистика кое-кого не устраивала. Родственники умерших больных подали в суд. Полностью замять дело не удалось. Минаеву «сослали» в седьмое – к тем, у кого заведомо не было родственников.

За глаза ее так и называли – Лепта. В отличие, например, от Сони Гринберг Лепта была худой, молодой, наглой и жилистой стервой, свитой из нейлоновых канатов, и к тому же лесбиянкой. От нее исходила реформаторская и вредная для здоровья пациентов энергия. Во всяком случае, ей удалось добиться того, что в отделении было возобновлено применение ЭСТ. Первым ее клиентом стал, конечно, Бобо, склонный в последнее время к галлюцинаторно-параноидному закосу.