Вадим Дмитриев - Чёрные лебеди

Советник замолчал, затем криво улыбнулся и еле слышно добавил:

— Видно, я был плохим учеником. Лишь одно смог внушить мне отец — страх перед ним. Не скрою, я очень боялся старика… до пятнадцати лет. Кто знает, любовница ли подсыпала яд в вино, или кто другой, но казнили ту, в чьей постели он умер. Воистину сладкая смерть для раба своих страстей. Удивительно, но моя мать до конца осталась верной этому подонку. Она почернела, похудела, осунулась и через месяц после похорон отравилась на его могиле. Старый тиран был её незабвенным покровителем, её истинным хозяином. Он забрал мать вместе с собой, что бы и на том свете, как и на этом, издеваться и упрекать. — И словно стряхнув неприятные воспоминания, бодро выкрикнул в вечерний сумрак: — Мне же с покровителями и почитателями не повезло как моему удачливому родителю, потому приходится полагаться только на себя! — С силой дёрнул конец верёвки: — Эй, немой, ты слушаешь меня или уснул на ходу? Согласен, что верность — добродетель?

От рывка человек сбился с шага и едва не свалился в грязь, но всё-таки удержался на ногах. Конь в очередной раз обернулся, коротко недовольно всхрапнул, обдав промозглый весенний воздух приличным клубом тёплого паром.

— Всё одно не ответишь, — вслед коню выдохнул Мышиный Глаз. — И в этом твой большой плюс. Молчание — дар, который трудно переоценить.

Дернув поводья, остановил коня, перекинул ногу через седло, локтем опёрся о колено:

— Есть хочешь?

Немой не реагировал. Мышиный Глаз молча вынул из притороченной к седлу походной сумки кусок чёрного хлеба с большой белой луковицей, и как можно приветливей предложил пленнику:

— Держи. И не смотри на меня волком. Ещё руку откусишь.

Немой взял протянутую еду. Всадник, перекинул ногу через седло, опёрся локтем о высоко поднятое колено и охватил взглядом колонну переселенцев.

— Жалкое зрелище, — хмуро произнёс, цокая языком.

Колонна тянулась вдоль леса и не было ей конца. Хвост её терялся в вечернем мареве. Сотни невольничьих ног месили слякоть, прихваченную запоздалым весенним морозцем. Женщины с чёрными лицами и впалыми лишёнными слёз глазами, подобрав грязные подолы юбок, несли на руках голодных детей; старухи, держась за подводы с солдатским снаряжением, едва передвигали ноги; следом, потупив взор, плелись старики.

Взирая на голодных оборванных переселенцев, советник испытывал непреодолимое желание продолжать философствовать дальше:

— Народ — дешёвая портовая девка, которой понятны лишь три вещи: кулак, член и монета. Как от них можно требовать большего? К примеру, верность. Да уж, прав был мой отец. Эй, подойди ближе! — он махнул худому мальчишке лет одиннадцати, наблюдавшему голодным взглядом, как ел немой. Дрогнув, тот отпрянул в нерешительности, не понимая, что лучше, подойти или раствориться в толпе.

Мышиный глаз достал хлеб, отломил кусок и призывно помахал им. Голодные глаза вспыхнули. Советник бросил кусок, и подросток проворно его поймал.

— Ты откуда?

— Из селения за болотами, господин. К югу от Медной дороги.

— Кто был вашим хозяином?

— В деревне не было хозяина.

— Бесхозная деревня?

Мальчишка пожал плечами:

— Староста был.

— И где он теперь?

— Висит, — оборванец махнул за лес.

— А твой отец где?

— Повесили тоже.

— Он воевал?

— Нет, он не хотел воевать.

— Почему?

— Староста говорил, что это не наша война. Все… отец, братья, соседи остались дома… весной нужно сеять, а не воевать. Так говорил староста…

На глазах мальчишки выступили слёзы.

— Держи, — советник бросил оставшийся хлеб. Паренёк изловчился, поймал и тут же растворился в толпе.

— Из этого юнца мог бы выйти верный слуга. Глаза как два колодца. Но мне двоих не прокормить, а ты нужен больше. Как раз подойдёшь для задуманного. И ты не похож на них. Видно, что убивал. А как иначе выжить? Если ты живой, значит убивал. Сегодня молодому мужчине вряд ли удастся не испачкаться кровью. Сейчас кровь всюду. Но это и хорошо — познаёшь цену жизни и смерти. Кто не убивал, тот и собственную жизнь не ценит. Как они, — советник махнул в сторону колонны, косясь на немого: — Но ты не мечник. Рука тонкая. — Глянул на ноги. — И не кавалерист. В этом я разбираюсь. У тебя чистый глаз. Любишь целиться? — не ожидая ответа, отвернулся и, брезгливо морщась, ткнул пальцев в толпу. — Глянь на эти отребья. Это уже не люди, почти что сенгаки. Видел, как дерутся за выброшенные в грязь помои? Наверное, и сам был таким? Или нет? Они хуже собак… — неожиданно замолчал, глядя на рыжего лохматого кобеля, бегущего за подводой, — уж собаки будут лучше. Нет слуги верней хорошего пса.

Впереди маячили крыши селения. Советник осадил коня, обернулся и в быстро сгущающихся сумерках, которые лишь усиливали его невеселые мысли, пристально осмотрел своё приобретение.

— Меня зовут Альфонсо, а тебя буду называть Псом, — произнёс утвердительно кивая. — Почему бы и нет? Ты, как та умная псина, всё понимаешь, но молчишь. И правильно делаешь, потому как одно из важнейших качеств хорошего слуги — не болтать лишнего. Уж лучше вообще ничего не говорить, чем говорить глупость. А молчать ты умеешь. Тебя не взяли ни носильщиком, ни строителем, ни «мясом» на передовую. Может, хотели продать в каменоломню? Чего молчишь?

Альфонсо Мышиный Глаз рассмеялся. Ему доставляло удовольствие вести диалог с немым.

— Понимаю, какая в пекло каменоломня. Ты из тех, кого — рано или поздно — не на этом, так на следующем суку повесят. Такие, как ты, либо сами вешают, либо вешают их. Сдаётся, выживи тот волчонок, бастард Конкора, точно вырос бы непокорным, похожим на тебя. Непокорство порождает ненависть, и вот в чём загвоздка: может ли она ужиться с верностью в одном человеке? Но не путай с жестокостью к одним и пресмыкательством перед другими, что весьма неплохо уживалось в моём отце. Что думаешь, Пёс?

Он развернулся и пристально посмотрел на молчуна. Прищурился, будто пытаясь прочесть его мысли. Вгрызся чёрными мышиными зрачками в серо-голубые глаза.

— Точь-в-точь как у королевы… — Приподнялся в седле и тихо процедил: — Станешь ли ты мне преданным, покажет жизнь. Так ведь, Пёс? А пока держи задаток.

Под ноги немого упал отакийский золотой.

Генерал Оберин, красный как варёный рак, вышел из королевского шатра.

— Это немыслимо. На что она надеется? — негодующе бормотал себе под нос, чеканя строевой шаг.

За два осадных месяца он похудел, осунулся и совсем не выглядел бодрячком, каким ежегодно принимал королевский парадный смотр в Святой Праздник Богорождения. Младшие командиры, завидев разгневанного командира, умолкли, озираясь и пряча глаза.