Ксения Хан - Хозяин теней [litres]

– Ох, мистер Атлас, вы не персона первой величины, примите это и успокойтесь, – фыркает в ответ Клеменс. – Считайте, что ваш визит в отцовскую галерею будет моим подарком ко дню рождения. Когда бы там он ни случился… Завтра утром акварели отправятся в лабораторию консервации, и вам не удастся взглянуть на них до самого аукциона.

Она скрещивает на груди руки, так что смешной рисунок на ее свитере – Мона Лиза в солнечных очках, и кто такое придумал? – сжимается в странную абстракцию.

– Я решила, что покупать все двенадцать работ за баснословные деньги вам не захочется, а зная вашу любовь к прерафаэлитам…

Пока она говорит, Теодор достает ключи от лавки из нижнего ящика стола и быстрым шагом пересекает небольшой зал.

– В час вепря [18]приличные мисс не ходят по чужим антикварным лавкам, но вам я отказать не смею, – выдыхает он у выхода и щелкает выключателем. Зал снова погружается в ночную тьму, едва разбавленную светом уличного фонаря. Клеменс запинается на середине фразы.

– Идем? – кивает ей Теодор и первым покидает теплое помещение.

Антикварный магазин «Паттерсон и Хьюз» остается ждать своих хозяев – молчаливый, неприметный и темный.

– Сюда, – кивает Клеменс на старенький «Форд» цвета перезрелой вишни. Теодор справляется с удивлением уже в машине.

Клеменс проворно запрыгивает на водительское сиденье, деловито поворачивает ключ и выезжает с газона.

– Не справилась с габаритами, – поясняет Клеменс в ответ на красноречивый взгляд Теодора. – Машина папина, дома я вожу крохотный «Рено».

– В Париже? – зачем-то уточняет Атлас.

– В Лионе.

Оставшийся путь они проделывают молча: Клеменс включает радио, и салон наполняется отдаленно похожей на мелодию какофонией электронных писков, странным лязгом и ритмичными басами. Теодору все это кажется отвратительной насмешкой над музыкой. Клеменс барабанит пальцами по рулю и тихонько подпевает неизвестному, сообщающему, что он готов стать для своей возлюбленной даже электрическим счетчиком, если она позволит ему быть рядом [19].

Теодор абсолютно не понимает музыкальных вкусов современной молодежи, о чем красноречиво говорит его напряженная поза, пришедшая на смену расслабленному спокойному высокомерию.

– Вы, должно быть, любите классику? – хмыкает Клеменс, глядя на дорогу. – Готова поспорить, Рианна у вас в фаворитах не числится…

Уязвленный Теодор хочет ответить этой девице так, чтобы все ее желание хохмить испарилось бесследно, но она его опережает.

– Приехали! Пожалуйста, поторопитесь. Отец дал мне всего лишь час.

Клеменс выпрыгивает из машины так резво, словно сейчас разгар дня, а не поздний вечер. Она хлопает дверью отцовского «Форда», тут же ойкает и спешит по газону к галерее. Теодор едва за ней поспевает и нагоняет ее уже у задней двери, ведущей куда-то вниз.

– И снова мы с вами, как воры, спускаемся в подвалы, – усмехается Клеменс и дрожащими то ли от холода, то ли от нетерпения руками пытается попасть ключом в замочную скважину. Теодор молча берет его из ее пальцев и помогает открыть дверь. Клеменс на мгновение замирает, чтобы тут же, не глядя, кивнуть и зайти внутрь.

Она ведет его в глубь темного помещения – тесного, насколько удается понять Теодору по тусклому свету из узких окошек под потолком.

– Это склад для старья, – объясняет она, огибая ветхий диван, который лет десять назад еще мог украшать малый зал с репликами пейзажистов. – Когда я была маленькой, папа приводил меня на работу и оставлял здесь, пока гости галереи не расходились. А после мы с ним ходили по всем залам и рассматривали каждую картину, пока нам не надоедало…

Клеменс отпирает следующую дверь, шарит по стене рукой и радостно выдыхает, нащупав выключатель. Маленькая комната озаряется ярким теплым светом. Всю ее обстановку составляют небольшой стол, заваленный бумагами, пара стульев и кофейный аппарат в углу.

– Я сидела прямо тут, рисовала, читала книги, делала уроки, а папа проводил экскурсии или продавал что-то на аукционе, – договаривает Клеменс и кивает на стулья. – Садитесь, мистер Атлас. Нам придется немного подождать.

Теодору начинает казаться, что с ним играют в какую-то неизвестную игру, и взбалмошная девица, разглядев в нем интерес к художникам девятнадцатого века, просто заманила его в ловушку и захлопнула крышку. Теперь она может устанавливать свои правила и ничего ему не объяснять.

– Не знаю, понимаете ли вы, мисс Карлайл… – нехотя начинает он. – Но я не большой любитель загадок и тайн.

Она отчего-то фыркает и тут же становится равнодушно-участливой, словно не хотела выдать себя этим жестом. Теодор хмурится еще больше.

– Почему вдруг отец позволил вам взглянуть на акварели, которые ни вам, ни тем более ему не принадлежат? – спрашивает он, но на предложенный стул садится и закидывает ногу на ногу. Клеменс, видимо, расценивает эту позу как вызов и складывает руки на груди.

– Потому что я его попросила, – отвечает она. – Естественно, он будет стоять рядом и наблюдать за тем, как вы наблюдаете. Я обо всем его предупредила.

– Что не может не удивлять.

Это странно. С первого дня знакомства Генри представлялся Теодору мягким, но принципиальным, и подобный шаг с его стороны кажется удивительным. Теодор считал, что смотритель художественной галереи не смешивает семейные отношения с работой.

Или он просто мало знает о семейных отношениях.

– Любопытно, родители всегда потакают вашим просьбам? – спрашивает Теодор. Клеменс покрепче стискивает пальцами локти. Нервничает? С чего бы это?

– Они вовсе мне не потакают, – решительно заявляет она. – Моя мать держит меня и всех вокруг в ежовых рукавицах, а отца я вижу раз в два года с одиннадцати лет.

– Значит, вы совсем не избалованная леди? Ни французским обществом, ни вниманием родителей?

Теодор откидывается на спинку стула и запрокидывает голову, все еще не сводя внимательных глаз с лица Клеменс.

– Откуда же столько прыти и упрямства? Вы не похожи на притесненную особу.

– Считайте это целеустремленностью, – парирует она и опускается на стул напротив Атласа. – Когда живешь на две страны и два дома, особенно с такой матерью, как у меня, приходится решать свои проблемы самостоятельно.

– Вы не очень-то жалуете собственную мать, – замечает Теодор.

Клеменс, не сдержавшись, усмехается. Слабый пучок на ее затылке распускается окончательно. Пряди волос падают ей на спину и плечи. В ярком электрическом свете Теодору на мгновение чудится в них рыжий отблеск.

– Мы не сходимся во взглядах на жизнь, – говорит Клеменс, хмуря брови, пока Атлас моргает и прогоняет невольное виденье. – В частности, на мою личную жизнь. У мамы весьма четкое представление о том, что и как я должна делать, и мое мнение в ее идеальном мире, увы, несущественно.