Ксения Хан - Хозяин теней [litres]

– Ох, да я в порядке! – всплескивает руками Несса, но послушно уходит. В дверях, пока Серлас не видит, она оборачивается, вздыхает и устало улыбается.

Пока они вместе молча готовят нехитрый ужин, Серлас замечает слабый аромат, исходящий от ее волос. Точно, крапива. И чай, быть может?

– Пока тебя не было, к нам заходила Мэйв, – говорит вдруг Несса. Серлас опускает руку с занесенным над хлебом ножом.

– Отчего не дождалась ужина? Последний раз я видел ее в том месяце на базарной площади. Мы едва перемолвились парой слов.

– Спешила, должно быть, – пожимая плечами, отвечает Несса. – Мы тоже недолго говорили. Она хотела с тобой повидаться.

Серлас не продолжает разговор, зацепившись взглядом за сбившийся фартук на животе Нессы. У нее в кармашке лежит веточка крапивы, и это забавляет его в той же степени, сколь и смущает. Последний месяц Несса приносит в дом все больше трав, хотя продавать их уже некому: сама она в город не ездит, а Серлас в травах разбирается так же, как и в этикете.

– Зачем столько крапивы? – спрашивает он, усмехаясь своим мыслям. А Несса вдруг злится, бросает плошку на стол и отходит, словно его охватил огонь.

– Ты слушаешь меня? Мэйв хотела с тобой повидаться. Ради тебя приходила.

Она не повышает голос – она никогда не повышает голос на любого, кто входит в ее дом, но Серлас прекрасно слышит гнев, который она пытается скрыть за напускным спокойствием, видит сцепленные в замок пальцы рук – костяшки на них белеют от напряжения.

– Что с тобой? – опешив, спрашивает он. – Я ни словом, ни делом не хотел бы тебя обидеть, но ты злишься, беснуешься даже. В чем причина?

Несса резко выдыхает и обхватывает руками живот. Отворачивается и упирается взглядом в сиреневые веточки вереска на подоконнике, которые сама же с утра разложила сушить. Серлас не знает, стоит ли ему подходить к ней и протягивать руку – или же лучше уйти совсем?

Он не двигается несколько долгих мгновений, тяжело дышит, слушает ее дыхание. Она похожа на вспыхнувший огонек в камине, вся напряженная, странно злая. Косые лучи заходящего солнца высвечивают в ее волосах яркую рыжину.

– Прости меня, – выдыхает Несса и наконец возвращается и мыслями, и взглядом к Серласу. Он со страхом замечает, что в ее глазах застыли слезы.

– Господь… Что случилось?

Ему хочется подскочить к ней, схватить за плечи, прижать к себе, чтобы уберечь-уберечь-уберечь от всего пугающего, от всего, что ее страшит, но Серлас будто пригвожден к полу этим неожиданным взглядом. Он не может пошевелиться, только чувствует, как покрываются мурашками спина и шея.

– Несса!

Она всхлипывает, окончательно приводя его в смятение.

– У меня рыжие пряди в косе, Серлас! – восклицает Несса. – Рыжие, понимаешь?

Сердце Серласа ползет из груди в пятки и застревает где-то посередине. Его удары отражаются в животе, в дрожащих коленях, в горле, куда отдаются эхом.

– Это ничего не… – Слова застывают в ставшем холодным воздухе и звонко падают на пол. Несса медленно качает головой, так что Серлас сразу же все понимает. – Мэйв заметила?

Когда она кивает, он и сам это видит: у корней кудри ее волос становятся огненными, будто их целует закатное солнце. Только оно уже село, и мир медленно погружается в вечерний сумрак, а волосы Нессы продолжают пылать.

– Мэйв думает… – тихо говорит она, словно продолжая свою речь, а не запинаясь на каждом звуке. – Она думает, что я ведьма, Серлас.

Редкие рыжие пряди вспыхивают при этих словах, их становится больше. Рыжина расползается по всей голове Нессы.

– Жил-был Человек, – говорит Теодор. – Он так хотел быть любимым, что закрывал глаза на Обман.

Клеменс кивает, чувствуя, что ситуация противоречиво смешна: Теодор Атлас рассказывает ей сказки в подвале под галереей ее отца и делает это с таким видом, будто ничего серьезнее она в жизни не слышала.

– Поразительно, что единственная сила, способная возрождать, – как говорят все истории, которым сказать больше нечего, – именно эта сила может и низвергнуть человечество до самых низших форм существования. И это всего лишь за мгновение, заметь.

Клеменс выгибает бровь, и, хотя Атлас смотрит на нее, скепсиса на ее лице он не замечает. Она уверена, что он сейчас далеко за пределами этой тесной каморки. Он теребит кольцо на мизинце, и мелькающие туда-сюда серебряные ладошки на нем завораживают.

– Человек так желал любить, что не видел, как его оплетают лживыми обещаниями. Он взял на себя обязательства, ему не принадлежащие. Он взвалил на свои плечи тяготы, которые не были ему предназначены. А в благодарность ему не досталось ни одного хорошего воспоминания. Только боль.

Едкое слово наливается тяжестью и повисает в душном воздухе. Атлас, сгорбившись, сидит на неудобном стуле. Клеменс дрожит от холода. Если бы сейчас она вдруг стала невидимой, для Теодора ничего бы не изменилось.

– Сильно же вас обидели… – хмыкает она. Где-то в груди, не давая поймать себя за хвост, скребется странное ощущение, будто ей неприятно ( неприятно? ) все это слушать, но Клеменс заталкивает его поглубже.

– Что ты… – Он словно просыпается, выныривает из океана чего-то своего. – Вы. Что вы сказали?

Придумать ответ, не сочащийся язвительным цинизмом, Клеменс мешает скрип двери. Она открывается, и на пороге появляется Генри Карлайл.

– О, вы уже здесь! – восклицает он таким тоном, будто говорит: «Конечно же, я так и думал и специально выжидал, когда вы наговоритесь». Клеменс кидает на отца укоризненный взгляд, но тот отмахивается.

– Мистер Атлас, рад видеть вас, хоть и час теперь довольно поздний. Пройдемте? Я дам вам минут сорок.

Теодор встает и, не глядя на Клеменс, кивает ее отцу. А потом разворачивается и уходит вслед за ним по узкому коридору, заставленному коробками и пыльными стопками книг. Клеменс хочет возмутиться, но времени на капризы не остается – она вскакивает со своего места и догоняет уходящих мужчин.

Втроем они минуют несколько дверей: одна ведет к уборным для персонала, другая – в западное крыло, где хранятся экспонаты перед выставками, третья – к лестницам на первый этаж, где обыкновенно проходят званые вечера. Генри шагает к той, что открывает аукционный зал. Если пройти его насквозь, знает Клеменс, можно попасть в дальние комнаты, где отец подготавливает лоты.

Сейчас, в половине двенадцатого ночи, просторный зал кажется чересчур пустым и пугающим. В детстве Клеменс боялась приходить сюда в одиночестве: ей мерещилось, что из темных углов на нее смотрят злые глаза, а из-под пустых картинных рам лезут бледные руки чудовищ, которые хотят утащить маленькую девочку в свой потусторонний мир. Когда Клеменс было всего семь лет, она считала, что по другую сторону картин есть иной мир: в нем нет красок, в нем все черно-белое, а красота и жизнь оборачиваются уродством и смертью. Как только мать забрала ее во Францию подальше от отца и его галереи, эти мысли перестали посещать ее голову.