Тахера Мафи - Чаролес [litres]

За последние три дня в Чаролесе умерли еще шесть человек – и она откуда-то это знала.

Лейли затруднилась бы описать свои чувства словами, но когда душа отлетала от тела, то будто принималась петь для нее. Мордешор никогда прежде не оказывалась так далеко от духов, а потому опыт был для нее новым и немного странным. Однако она безусловно их ощущала – как фантомные конечности или второе сердцебиение. Лейли почти могла ухватить эти нити рукой, иррационально понимая, что духи зовут ее и до боли бьются о магический щит, которым Старейшины окружили особняк. Лейли не знала, когда все изменилось – когда она прониклась подлинной любовью к этим вредным, капризным фантомам, – но сейчас казалась себе их опекуном. Как бы она порой ни ворчала по поводу работы, Лейли знала, что призраки в ней нуждаются – и даже умудряются заботиться о хозяйке в короткое время, отпущенное им вместе.

Боги, как же она теперь по ним скучала.

Со стороны Старейшин было большим одолжением оставить Лейли дома до часа суда. Девочка сомневалась, что ей понравилось бы в тюремной камере, а потому была благодарна и за такую малость. Да, она ненавидела чаролесцев за то, что они сделали с ее отцом – за то, как обращались с ней самой, – но Лейли не представляла для себя другого пути, кроме работы мордешора, и готова была и дальше бороться за право сопровождать мертвых.

Но как? Что ей сказать присяжным?

Девочка чувствовала себя так, будто из нее выпустили весь воздух – вместе с эмоциями. В ней не осталось ни капли страсти. Она горевала, да – искренне пытаясь освободить сердце от агонии, – но, как ни старалась, больше не могла ощутить ярость ни из-за казни отца, ни из-за действий сограждан. Куда-то испарилось все безумное отчаяние, которое могло бы поддержать ее завтра в суде. Наверное, теперь Лейли слишком ясно понимала, что папа никогда бы к ней не вернулся; что, возможно, отправившись на поиски Смерти, он хотел добиться не только мести, но и освобождения для себя. Лейли видела, каким счастьем наполнила родителей долгожданная встреча, – и осознание, что папа наконец обрел мир, сделало гнев бессмысленным. Ей хватило великодушия порадоваться за маму и отца. Она просто их отпустила.

Она отпустила всё.

Лейли лишилась семьи, друзей, даже средств к существованию – но никак не ожидала, что лишится еще и злости.

В последнее время девочку охватило странное спокойствие, и она начала задумываться, уж не так ли выглядит смирение. Шею словно пригибало к земле невидимым хомутом – осознанием, что, как бы плохо ни шли дела, они всегда могут пойти еще хуже. «Прикуси язык, – нашептывал ей внутренний голос, – и радуйся тому, что осталось, пока и его не отобрали».

Эта мысль внезапно напомнила Лейли о Беньямине Феланкасаке.

Девочка всегда считала его бесхребетным простаком. Доброту его она расценивала как признак слабости – спутник легкой и беззаботной жизни. Но, узнав получше и Беньямина, и его маму, Лейли изменила свое мнение.

Ее традиционно раздражали чужие улыбки, беспечное милосердие и спонтанные жесты благотворительности. Но теперь мордешор задумалась, не ошиблась ли с их толкованием. Возможно, не наивность, а собственные беды пробуждали в человеке доброту. Возможно, это боль вызывала сострадание.

Посередине этой мысли Лейли и настиг дверной звонок.

Девочка решила не спешить.

Вдруг это Старейшины? Вдруг они передумали и решили отвести ее в суд уже сейчас? Поэтому она как можно медленнее направилась к двери, собирая длинные каштановые локоны в низкий пучок у основания шеи. В дверь позвонили опять. Лейли дрожащими руками стянула с крючка яркий бахромчатый шарф, повязала его изящным узлом на горле, глубоко выдохнула, успокаиваясь, и наконец отперла дверь.

От увиденного она чуть не упала.

На пороге стояли Беньямин, Оливер и Алиса, и Лейли при всем старании не сумела скрыть бурю охвативших ее чувств. Счастье, облегчение, смятение…

Ей просто не удалось бы удивиться еще сильнее .

Лейли была уверена, что друзья покинули ее навсегда. Что по горло сыты ее холодностью и грубостью. Она не могла придумать ни одной причины, зачем бы им возвращаться сюда, в этот промозглый дом, где с ними обращались в лучшем случае со скрытой враждебностью.

– Что вы здесь делаете? – наконец изумленно выговорила Лейли.

– Тебя ищем, – ответил Оливер так торопливо, что слепил два слова в одно. Эта девочка определенно обладала магическим даром превращать его мозги в пудинг.

– Меня ищете? – растерянно повторила Лейли, переводя на него взгляд. Мордешор все не могла поверить, что они в самом деле вернулись. Вернулись ради нее. – Но… зачем?

– Чтобы помочь, конечно, – с улыбкой ответила Алиса, заворачивая их разговор к тому, первому, который состоялся у этого же порога несколько вечеров назад.

Но на сей раз Лейли ответила на доброту добротой.

Лицо девочки оттаяло, а рот расцвел в улыбке, которая достигла самого дна распахнутых янтарных глаз. Оливер никогда не видел, чтобы Лейли улыбалась, показывая зубы – она просто не обнажала прежде столь сильных эмоций, – и, пожалуй, разглядывал их чуть дольше положенного. К счастью, мордешор ничего не заметила.

– Вообще-то, – тихо кашлянул молчавший до того Беньямин, – мы бы не отказались от чашечки чая.

Пожалуй, я должна кое-что пояснить.

Это был не первый раз, когда Алиса, Оливер и Беньямин встретили в тот день Лейли. Нет, они прибыли в Чаролес около полудня, а этот разговор состоялся намного позже. Солнце уже клонилось к горизонту, облака стремительно окрашивались пурпуром, и трое детей только что вернулись от Мадаржун, где экстренно провели внеплановое совещание. Видите ли, они случайно наткнулись на Лейли в довольно… личный момент, а потому единодушно убрались подальше и решили никогда в жизни об этом больше не заикаться. Правда, много лет спустя романтично настроенный Оливер допустил роковую ошибку и все-таки поделился данной историей с Лейли. Он описал увиденную сцену и то, какое впечатление (наряду со множеством других сцен) она на него произвела – желая проиллюстрировать, как дошел до своих нынешних чувств. Лейли, вопреки его ожиданиям, была в ужасе; именно так я обо всем и узнала.

Итак, вообразите.

Полдень. Солнце сияет прямо в зените, не обращая никакого внимания на тяжелый густой снегопад, заметающий бескрайние владения мордешора свежим слоем бриллиантовой пудры. На заднем дворе, наполовину в сугробе, стоит фарфоровая ванна, до краев наполненная красной жидкостью. В ванне лежит наша героиня. Она полностью одета; одна нога покоится на бортике, голова откинута назад, лицо обращено к небу, а длинные каштановые волосы развеваются по ветру. Платье собралось гармошкой на колене задранной ноги, и свесившиеся из ванны мокрые складки пятнают новорожденный снег ужасающими алыми каплями. В одной руке девочка держит щетку и с ожесточением трет богато расшитое плечо; от такого напора бриллианты срываются с ткани и, беззвучно блеснув напоследок, исчезают в сугробе. Кажется, будто она купается в собственной крови; в волосах запутались лепестки роз, на щеках замерзли багровые слезы, но она улыбается чему-то невидимому – может, воспоминанию? – и тихонько напевает зимнему ветру. Она поет на незнакомом языке – древнем, красивом, вибрирующем под сводами нёба. Слова печальны и размеренны, будто стихи. Да, это снова Руми, ее старый друг, напоминающей о чем-то, что утешает ее сердце.