Ричард Бэккер - Нечестивый Консульт

Его мать рыдала, вскрикивала, стонала — каждый следующий мучительный прыжок за прыжком.

Той ночью он разглядывал своих спутников сквозь путаницу осенних трав. Мать, сокрытая от его взора пламенем, раскачивалась и причитала, образ её, очерченный исходящим от костра тусклым светом, раз за разом содрогался от терзавших её скорбей. Отец, точно идол, недвижно сидел, увитый языками пламени, его волосы и заплетенная в косички борода сияли пульсирующими золотыми отсветами, глаза же ослепительно сверкали, точно бесценные бриллианты. Хотя Кельмомас лежал, прислушиваясь к каждому вдоху, он вдруг понял, что попросту не в силах следить за их разговором, как будто бы душа его витала где-то слишком далеко, чтобы действительно слышать услышанное.

— Ты вернулся…

— Ради те…

— Ради своей Империи! — рявкнула она.

Почему он всё ещё жив? Почему они вот так вот цепляются за него, даже понимая, что его необходимо уничтожить? Какое значение могут иметь родительские чувства для мешков с мясом, производящих на свет такое же мясо? Он же был блудным, вероломным Аспидом, о котором лепетали храмовые жрецы — Ку'кумамму из Хроник Бивня. То самое проклятое Дитя, родившееся с зубами!

— Империя своё уже отслужила. Лишь Великая Ордалия теперь имеет значение.

— Нет…Нет!

— Да, Эсми. Я вернулся ради тебя.

Отчего они не убьют его? Или не прогонят прочь?

— И…и ради…Кельмомаса?

Что за дело причине до следствия? Какой человек, если он в своем уме, станет взвешивать свою погибель на весах любви?

— Он такой же, как Инрилатас.

— Но Майтанет убил его!

— Лишь защищаясь от наших сыновей.

— Но Кель…К-кель…он…он…

— Он сумел одурачить даже меня, Эсми. Никто не мог этого предвидеть.

Голова её поникла, опустившись к содрогавшимся от рыданий плечам. Отец взирал на неё бесстрастный, словно золотое изваяние. И юному имперскому принцу почудилось, будто он и в самом деле умер, но был сброшен с облака или с какой-то звезды, дабы упасть на землю здесь, на этом самом месте — приклеенным к нему дрожащим теплым пятнышком. Единственным, что от него ещё оставалось — и становящимся при этом всё меньше и меньше.

— Он убил их всех, — сказал отец, — Самармаса и Шарасинту собственными руками, Инрилатаса руками Майтанета, а Майтанета…

— Моими руками?

— Да.

— Нет! — завизжала она — Нееет! Это не он! Не он! — Она вцепилась в лицо мужа, царапая его пальцами, изогнувшимися будто когти. По его щеке, стекая на бороду, заструилась кровь. -Ты! — бушевала она, хотя глаза её полнились ужасом от содеянного — и от того, что он позволил ей это. — Ты — чудовище! Проклятый обманщик! Акка видел это! Он всегда знал!

Святой Аспект-Император закрыл глаза, а затем вновь распахнул их.

— Ты права, Эсми. Я — чудовище. Но я чудовище, в котором нуждается Мир. А наш сын…

— Заткнись! Замолчи!

— Наш сын — лишь иная форма мерзости.

Вопль его матери вознесся ввысь, пронзив ночную тишину. Нечто возлюбленное. Нечто подлинное и искреннее, отточенное лезвие надежды.

И сломленный, разбитый мальчик лежал, едва дыша и наблюдая.

Готовясь к тому, что мать его тоже разобьётся вдребезги.

Изнеможение первой настигло мать, и теперь лишь отец остался сидеть с выпрямленной спиной перед угасающим костром. Анасуримбор Келлхус, Святой Аспект-Император Трёх Морей. Он перенес их — мешки из плоти, источающие каждый свою долю ужаса, ярости и горя — уже более, чем на дюжину горизонтов от Момемна. Отец сидел, скрестив ноги так, что его шелковые одеяния, измаранные кровавыми пятнами, напоминавшими нечто вроде карты с разбросанными в случайном порядке островами и континентами, растянулись меж его коленей. Отсветы костра превратили складки одежды на его локтях и плечах в какие-то сияющие крючья. Один из декапитантов лежал, заслоняя другого, и было отчетливо видно, что испытующий взгляд и выражение его чудовищного лица, обтянутого черной, напоминавшей пергамент кожей, в точности повторяет неумолимые черты отца, взиравшего прямо на Кельмомаса, и прекрасно знавшего, что мальчик лишь притворяется, что спит.

— Ты лежишь, изображая из себя побеждённого, — молвил отец голосом не нежным и не суровым, — не потому, что побеждён, но потому, что победа нуждается во внешних проявлениях лишь тогда, когда этого требует необходимость. Ты притворяешься неспособным пошевелиться, считая, что это соответствует твоему возрасту и соразмерно тому бедствию, что обрушилось на тебя.

Он собирается убить нас! Беги! Спасайся!

Маленький мальчик лежал так же неподвижно, как тогда, когда он шпионил за нариндаром. В нещадной хватке Анасуримбора Келлхуса всё было подобно яичной скорлупе — будь то города, души или его собственные младшие сыновья. Не было необходимости вникать в его замыслы, чтобы понимать смертоносные последствия попытки им воспрепятствовать.

— От кого-то, вроде меня, сбежать не получится, — сказал отец, в глазах его, будто заменяя ту ярость, что должна была бы звучать в голосе Аспект-Императора, плясали отблески пламени.

— Ты собираешься убить меня? — наконец спросил Кельмомас. Пока что ему ещё было разрешено говорить, понимал он.

— Нет.

Он лжёт! Лжёт!

— Но почему? — прохрипел Кельмомас с обжигающей злобой во взгляде и голосе. — Почему нет?

— Потому, что это убьёт твою мать.

Ответ Телиопы — и её же ошибка.

— Она хочет, чтобы я умер.

Аспект-Император покачал головой.

— Это я хочу, чтобы ты умер. А твоя мать…она хочет, чтобы умер я. Она винит меня в том, что ты сделал.

Видишь! Видишь! Я говорил тебе!

— Потому что она знает, что я и в самом деле её люб…

— Нет, — сказал отец, не повышая голоса и не меняя тона, но при этом, легко перебивая сына, — она просто видит лишь твою наружность, лишь малую толику тебя и путает это с любовью и невинностью.

Ярость охватила имперского принца, заставив его вскочить на ноги.

— Я люблю её! Люблю! Люблю!

Отец слегка моргнул, или ему лишь так показалось.

— Некоторые души расколоты так сильно, что почитают себя цельными, — сказал он, — и чем более ущербны они — тем более совершенными себя считают.

— И что же, я именно так вот расколот?

Будучи почти неподвижным, его отец казался каким-то исполином, левиафаном, свернувшимся, сжавшимся и уместившимся в теле и сердце смертного.

— Ты наиболее ущербный из моих детей.

Мальчик задрожал, подавив крик.

— И как ты собираешься поступить со мной? — сумел, наконец, выдавить он.

— Так, как пожелает твоя мать.

Взгляд мальчика метнулся к императрице, свернувшейся слева от отца в поросли трав, и в утонченной роскоши своих нарядов казавшейся трогательно-жалкой… Почему? Почему такой человек, как его отец, связывает свою жизнь с душой настолько слабой?