Ричард Бэккер - Нечестивый Консульт

Даймоса!

И хотя у него не осталось голоса, он кричал, мысли его бились и путались, сердце, которого у него теперь тоже не было, тем не менее, казалось, яростно трепыхалось — мучительно жаркая жилка, пульсирующая в вечном холоде бездонных глубин. Кошелёк! Он попал в кошелёк, словно приговорённый к смерти, зашитый в грубую мешковину, и брошенный в море зеумский моряк. И теперь он тоже тонул, полностью лишенный ощущений и чувств, погружался в леденящую бездну зашитый в мешок, сотканный из небытия.

У него не было конечностей, чтобы ими бить и пинаться.

Не было воздуха, чтобы дышать.

Остались лишь мелькающие в памяти тени воспоминаний о собственных муках.

А затем, каким-то необъяснимым образом, глаза его вдруг распахнулись .

И был свет, гонящий прочь темноту — он видел его. Нечто холодное прижималось к его щеке, но остальное тело оставалось бесчувственным. Маловеби попытался вдохнуть, чтобы завопить — он не знал от восторга или от ужаса — но не смог ощутить даже своего языка, не говоря уж о дыхании…

Что-то было не так.

Маловеби увидел исходящий от костра молочно-белый свет. Разглядел громоздящиеся вокруг камни, скальный навес и путаницу ветвей — корявых, словно паучьи лапы… Где же его руки и ноги? И, самое главное, где же его дыхание?

Его кожа?

Случилось нечто непоправимое.

Искры костра, возносившиеся в небо с клубами дыма, исчезали среди незнакомых созвездий. Он слышал голоса — мужчины и женщины, горестно спорящих о чем-то. Проступив из ночного мрака, в свете костра вдруг появился ангелоподобный лик совсем ещё юного норсирайского мальчика…

Выглядевшего так, будто его секут палками.

Опустошение это когда ты чувствуешь себя частью чего-то совершенно неодушевлённого, принадлежишь чему-то, что никогда не смогло бы даже понять, что такое веселье. Маленькому мальчику казалось, что Мир сейчас всей своей тяжестью катится прямо по нему, причиняя нескончаемую боль. Его мать и отец препирались невдалеке у костра. Он старался дышать так, как дышали другие мальчики, которых ему доводилось видеть спящими, грудь его колыхалась не больше, чем колышутся скалы, остывающие в вечерней тени и даже сердце его билось медленно и размеренно, хотя мысли и неслись вскачь.

— Он не спит, — не смотря на все его усилия, сказал отец.

— Мне всё равно, спит он или нет, — пробормотала в ответ мать

— Тогда позволь мне сделать то, что необходимо сделать.

Мать колебалась.

— Нет.

— Его необходимо прибить, Эсми.

— Прибить… Ты говоришь о маленьком мальчике как о запаршивевшем псе. Это потому чт…

— Это потому что он не маленький мальчик.

— Нет, — сказала она устало, но с абсолютной убеждённостью, — это потому, что ты хочешь, чтобы твои слова звучали так, будто ты говоришь не о собственном сыне, а о каком-то животном.

Отец ничего не ответил. Высохший куст акации торчал из расположенного между ним и Кельмомасом участка земли, казалось, разделяя ветвями образ Аспект-Импратора не столько на куски, сколько на возможности. Принц осознал, что удивлялся могуществу нариндара, завидовал его Безупречной Благодати, всё время забывая при этом о Благодати, присущей его отцу, непобедимому Анасуримбору Келлхусу I. Но именно он был Кратчайшим Путём , волной неизбежности, бегущей по ткани слепой удачи. Даже боги не могли коснуться его! Даже Айокли — злобный Четырёхрогий Брат! Даже Момас, Крушитель Тверди!

Они обрушили на него всю свою мощь, но отец всё равно уцелел…

— Но зачем прислушиваться ко мне? — молвила мать. — Если он так опасен, почему бы просто не схватить его и не сломать ему шею?

Самармас беспрестанно подвывал, Мамааа! Мамоочкаа!

Отец упорствовал.

— По той же причине, по которой я вернулся, чтобы спасти тебя.

Она прижала два пальца к губам, изображая будто блюёт: жест, которому она научилась у сумнийских докеров, знал Кельмомас.

— Ты вернулся, чтобы спасти свою проклятую Империю.

— И, тем не менее, я здесь, с тобой, и мы…бежим прочь из Империи.

Свирепый взор её дрогнул, но лишь на мгновение.

— Да просто, после того как Момас, тщась убить тебя и твою семью, уничтожил Момемн, — город названный в его же честь, ты понял, что не сможешь спасти её. Империя! Пффф. Знаешь ли ты сколько крови течет сейчас по улицам её городов? Все Три Моря пылают. Твои Судьи. Твои Князья и Уверовавшие Короли! Толпы пируют на их растерзанных телах.

— Так оплачь их, Эсми, если тебе это нужно. Империя была лишь лестницей, необходимой, чтобы добраться до Голготтерата., а её крушение неизбежным в любом из воплощений Тысячекратной Мысли.

Мальчику не нужно было даже смотреть на свою мать — столь оглушительным было её молчание.

— И поэтому…ты возложил её бремя… на мои плечи? Потому что она была заведомо обречена?

— Грех реален , Эсми. Проклятие существует на самом деле . Я знаю точно, потому что я видел это. Я ношу два этих ужасных трофея для того, само собой, чтобы принуждать людей к повиновению, но также и в качестве постоянного напоминания. Знать что-либо означает нести ответственность, а оставаться в невежестве — хотя ты, как и все прочие, питаешь к этому отвращение — в то же время, значит оставаться безгрешным .

Мать в неверии взирала на него.

— И ты обманул меня, оставив в невежестве, дабы уберечь от греха ?

— Тебя…и всё человечество.

Подумав о том, что его отец несет на своей душе тяжесть каждого неправедного деяния, совершенного от его имени, мальчик задрожал от мысли о нагромождённых друг на друга неисчислимых проклятиях.

Какое-то безумие сквозило во взгляде Благословенной императрицы.

— Тяжесть греха заключается в преднамеренности, Эсми, в умышленном использовании людей в качестве своих инструментов. — В глазах у него плясали языки пламени. — Я же сделал своим инструментом весь Мир.

— Чтобы сокрушить Голготтерат, — сказала она, словно бы приходя с ним к некому согласию.

— Да, — ответил её божественный муж.

— Тогда почему ты здесь? Зачем оставил свою драгоценную Ордалию?

Мальчик задыхался от чистой, незамутнённой красоты происходящего…от творимого без видимых усилий совершенства, от несравненного мастерства.

— Чтобы спасти тебя.

Её ярость исчезла только затем, чтобы преобразоваться в нечто ещё более свирепое и пронзительное.

— Враньё! Очередная ложь, добавленная в уже нагромождённую тобой груду — и так достаточно высокую, чтобы посрамить самого Айокли!

Отец оторвал взгляд от огня и посмотрел на неё. Взор его, одновременно и решительный и уступчивый, сулил снисхождение и прощение, манил обещанием исцеления её истерзанного сердца.

— И поэтому, — произнес он, — ты спуталась с нариндаром, чтобы прикончить меня?