Ричард Бэккер - Нечестивый Консульт

Он думал о любви.

Боль не столько ослабла, сколько разрослась в нечто, чересчур невероятное, чтобы он способен был её ощутить, а её укусы теперь казались ему чем-то вроде скользящих по коже шариков.

Лишь мухи по-настоящему досаждали ему.

Поверхность земли под ним вращалась сперва налево, затем направо, хотя он и не мог понять отчего, ибо в воздухе не ощущалось ни дуновения. Может это какое-то напряжение внутри самой верёвки? Некое несовершенство…

Он чувствовал какой-то дряблый груз, свисающий с его костей…груз его собственного мяса.

Такого холодного по сути своей…

И такое горячего на ощупь.

Чем дольше он размышлял о неровной поверхности — там внизу, тем в большей степени размышление это становилось выводом.

В какой-то миг ему почудилось, что он увидел Ахкеймиона — или некую его обезумевшую и состарившуюся ипостась, согбенные плечи, покрытые гниющими шкурами — стоящего прямо под его крутящимся телом. Пройас даже улыбнулся этому видению, прохрипев:

— Акка.

Хотя в грудь его при этом будто бы вонзилось множество острых ножей.

Затем привидевшийся ему образ исчез и остался лишь тот самый вывод.

Он нашел блаженство в дремоте.

Затем он понял, что его тащат вверх. Он и не подозревал об этом, пока не увидел зеумского юношу — своего товарища по несчастью, друга сына Харвила — болтающимся где-то внизу. Раскаяние пронзило его ударом меча. Рывок за рывком он поднимался к вершине утёса, вращаясь в оранжевых лучах вечернего солнца на своей конопляной верёвке. Он очнулся, когда его тело перевалилось через торчащий каменной губой выступ, и внезапно осознал, что сила, с которой орудовал вытянувший его человек, всё это время выдавала его…

Вопияла о его нечеловеческой природе.

Облачённая в белое фигура, заклейменная трупными пятнами декапитантов, приблизилась к нему, сияя ореолами вокруг головы и рук. А затем была жёсткая, усыпанная камнями поверхность… и тёплая вода, омывающая его лицо, освежающая его прохладой, утоляющая жажду.

— Взгляни… — произнёс любимый — невзирая ни на что по-прежнему любимый им — голос. — Взгляни на Голготтерат.

И Пройас, устремив свой взгляд сквозь пустоши Шигогли, увидел колоссальные, вздымающиеся к небу Рога, касающиеся своими изгибами пылающего шара солнца, тлеющего яркими отблесками в их полированном золоте.

— Зачем? — прохрипел он. — Зачем ты заставляешь меня на это смотреть?

Ему не нужно было поворачивать голову, дабы понять, что Аспект-Император колеблется. Голготтерат стал его ликом.

— Я не уверен…чем я ближе, тем сильней разрастается тьма.

Сглотнув слюну, Пройас почувствовал в горле дикую боль, но на его лице сейчас было написано одно лишь смятение. Этот день, казалось, разделил всю его жизнь на до и после.

— Ты попросил меня… попросил сотворить все эти мерзости.

— Да. Чтобы совершить невозможное, тебе необходимо было содеять немыслимое. Провести подобное воинство так далеко через земли настолько опасные…Ты сотворил чудо, Пройас.

Какое-то время экзальт-генерал тихо рыдал.

— Ты был нужен мне слабым… — объяснил его Господин. — Будучи сильным, ты стал бы искать альтернативы, любые возможности, которые позволили бы тебе избежать действий настолько чудовищных.

— Нет! Нет! Будь я сильным, тебе было бы достаточно лишь отдать мне приказ! И во имя твоё я совершил бы любые злодеяния!

Сокрушённый вздох.

— Подобное тщеславие присуще всем людям, не так ли? Оно всеобще. Полагать, что им известны все их поступки — все до единого , и прошлые и будущие…Нет, старый друг. Я прозреваю тебя глубже, чем ты способен понять. Ты бы отказался выполнить подобный приказ, решив, что я испытываю тебя. И если бы ты не сомневался во мне, если бы считал меня благим, то ты стал бы сомневаться в моём приказе. Вот почему я опроверг твои убеждения. Чтобы суметь принять подобное средство, тебе следовало быть неверующим. Только уничтожив твою веру, я мог точно знать, что ты непременно потянешься к ближайшей дубине, что, бросая свои счётные палочки, ты всегда будешь принимать решение, основывающееся на голоде .

Голготтерат… Даже будучи так далеко, он, тем не менее, довлел, преобладал, господствовал, пробуждая в душе некую первооснову, саму сущность первозданной тревоги.

— Но тогда…зачем обличать и позорить меня?

Возлюбленное лицо даже не дрогнуло.

— Затем, что твоя жизнь — цена миллионов жизней…в том числе жизней Мирамиса, Тайлы, Ксинема.

Пройас закрыл глаза, из которых текли горячие слёзы — в равной мере слёзы облегчения и обиды.

— Как это? Как…моё обвинение…может изменить…хоть что-то?

— Оно исцелит сердца тех, кому предстоит продолжить сражаться. Даст мне воинов, которые бьются, будучи возрождёнными.

Стая устремившихся на юг гусей миновала простёршееся над ним небо, растянувшись какой-то загадочной руной.

— Так я спасён? Или я…сам себя…п-проклял?

Анасуримбор Келлхус пожал плечами.

— Я не пророк.

Другой Пройас зашипел сквозь зубы, ибо унижение стёрло меж ними все границы и все различия.

— Лжец!

— Семена были брошены, а я лишь говорю, какие из зёрен прорастут. В этом я не отличаюсь от любого Пророка.

— Враньё! Ложь и обман — всё до последнего слова!

— Правда… — молвила тень Аспект-Императора голосом, казалось, тоже пожимавшим плечами. — Ложь… Для дунианина всё это не более, чем инструменты, два ключа к двум различным областям Мира. Скажи мне, что по-твоему лучше: правда, означающая гибель человечества, или ложь, ведущая к его спасению?

Низвергнутый экзальт-генерал сплюнул кровь изо рта.

— Тогда почему бы не солгать и сейчас? Почему бы не сказать: «Пройас, твоя душа исполнилась ныне самой наиблагословеннейшей благодати! Ты будешь пировать в чертогах Героев и возлежать с девственницами в Священном Чалахалле!»?

— Потому что, если бы я солгал сейчас тебе, я не знал бы, во имя чего лгу… Всё в этом месте — тьма, кроме меня самого. Тьма, бывшая прежде. Всякая ложь, произнесённая мной, послужила бы целям, которые мне неизвестны…Я говорю правду, Пройас, ибо правда это всё, что мне осталось.

Глаза павшего Уверовавшего короля полезли на лоб от гнева и обиды, через которые он не способен был преступить.

— Так значит вот, что я заслужил? — с крайней степенью боли и тоски вскричал он. — Вот это? Вероломство? Проклятие ?

Одетая в белое фигура недвижно стояла на месте, присутствуя здесь, но, не давая на его вопрос никакого ответа. Или, быть может, она отвечала ему этим присутствием .

Пройас оглянулся на Голготтерат, на того деспота, что воистину повелевал сим окончательным, последним предательством. И это показалось ему безумнейшей вещью на свете — как само по себе, так и по отношению к нему и его скорби. Наконец, он смог оценить, измерить его в локтях — расстояние между здесь и сейчас и тем ужасным концом, что придавал смысл и значение всей его жизни.