Елизавета Прибой - Стеклодув

На следующий день, стоя на раскаленном асфальте и вдыхая вокзальный воздух, я провожала взглядом большой желто-белый автобус. Он удалялся вверх по шоссе, пока не превратился в малюсенькую точку, маячившую где-то вдали между гордо раскинувшимися полями. Там, за горизонтом, которого, кажется, мне никогда не достичь, простиралась неизвестная огромная жизнь, безжалостно пожирающая любимых и нужных мне людей.

Сначала я перестала работать. Когда звонил будильник и я понимала, что нужно встать, чтобы снова отправиться в душные теплицы или покрытые холодной утренней росой поля, мое тело наливалось свинцом. Каждое утро по тридцать минут я стояла под душем, уговаривая себя постараться. Только сегодня, один день, а завтра я никуда не пойду. Затем я приходила туда, садилась около какого-нибудь куста помидоров и тоже становилась овощем. Это была не просто лень, а именно неспособность заставить себя двигаться. Терпение отца Кука, как это ни странно, кончилось раньше, чем мое, и он отправил меня в вынужденный отпуск, пообещав, что я смогу вернуться после отдыха.

Одиночество впилось в меня и, как жирная голодная пиявка, высасывало силы. Кроме Кука уехали и две школьные подруги, поступив в университеты. Я редко с ними виделась, но почему-то мысль о том, что люди пытаются чего-то добиться, пока я просто пытаюсь захотеть жить, убивала. Отец дежурно звонил два раза в неделю, по понедельникам и пятницам, но я брала трубку только один раз, сообщая ему, что с нами все хорошо. Мать по-прежнему приходила ближе к ночи и уходила с утра, в выходные у нас дома появлялись какие-то её пациенты, и я слушала привычные мысли о смерти, звучавшие в их головах. И только теперь я действительно понимала этих людей. Понимала, но ничем не могла помочь. Никому.

Филя ни о чем меня не спрашивал. Иногда он приносил мне шоколад и фрукты, но окончательно прекратились даже те редкие разговоры, что были раньше. Словно между нами выросла толстая невидимая стена, питающаяся слишком разными взглядами на вегетарианство. Несколько раз в неделю к нему приходили друзья, а когда мать брала ночные дежурства, они даже оставались до утра. Чужие люди в доме начали жутко раздражать, мне казалось, даже через запертые двери они могут слышать мои мысли, ощущать мое страдание. И тогда я шла на пирс купаться или часами каталась по шоссе, разгоняясь на своем серебристо-розовом двухколесном коне до предела. Это было чувство свободы и полета, я отпускала руль, вскидывала руки и стрелой мчалась по прямой дороге, окруженной высокими деревьями, обдуваемая еле уловимым дыханьем недавно наступившей осени, с наслаждением вдыхающая запах здешних полей. И все, что мне ненавистно, все, что меня мучит и гнетет, кажется, просто не успевало догнать мою голову, оставаясь где-то позади. Но эти моменты наслаждения и радости оставались только моментами, короткими, словно сны.

В городе едва ли не каждая собака за прошедшие несколько недель обзавелась своим мнением относительно способностей «того необычного парня». Местная газета пыталась с ним побеседовать, но Ян отказался давать интервью, и они написали какую-то сказку про связь его семьи с древними шаманами. Сплетни набирали обороты. Одни люди были уверены, что ему место в научной лаборатории в качестве подопытного, другие — что чуть ли не на костре, как во времена инквизиции, третьи — что где угодно, лишь бы не здесь. Наиболее суеверное старшее поколение так боялось, что Ян посланник из ада и навлечет на нас всех божью немилость, что даже уговорили местного священника освятить его дом. Правда, чем закончились их попытки, никто достоверно не знал. Но про себя я думала, что, если бы они заодно изгнали дьявола из Амелии, ей бы не помешало. По слухам, они помирились.

Впрочем, нашлись и сторонники других позиций, которых оказалось, на мое удивление, не мало. Некоторые даже незнакомые лично с Яном или его отцом люди рьяно защищали их семью, доказывая, что такая способность, используемая во благо — великое дело. Некоторые обладатели его фигурок по сто раз пересказывали свои чудесные истории избавления от страха, обиды, горя и прочих радостей жизни. Кто-то с отчаянным любопытством только собирался отправиться к Яну и во что бы то ни стало уговорить его проделать что-то подобное. Таких людей становилось все больше и больше, кому-то после недолгой беседы он отказывал, кому-то помогал. Я начала замечать, что сбор урожая на его огородах запаздывает, а лошади слоняются по пастбищу явно менее ухоженные, чем раньше.

Всякий раз, стоило мне высунуть в город нос, на меня налетал с расспросами какой-нибудь знакомый. Не только бывшие одноклассники, но и их родители, друзья их родителей, мамины пациенты и люди, имен которых я вспомнить вообще не могла. Их любимые вопросы «знала ли я», «как он это делает» и «что я об этом думаю» звучали, кажется, уже десять, двадцать, сто тысяч раз! А я понятия не имела, что думать — я не могла понять никого из них. Я не боялась его, не боготворила, не желала испробовать чудо на себе. Его способность была настолько же обыденна и привычна в моей жизни, насколько удивительна в их. Я только хотела, чтобы их неверие и страх не погнали его отсюда прочь, чтобы они его не сломили. Чтобы, прямо как я, он не проникся глубокой и отравляющей ненавистью к своей природе.

В тот день, как и во все предыдущие, я собиралась снова попробовать поговорить с Яном. Если Амелия и правда ушла от него, или, по крайней мере, не окажется рядом, у меня, возможно, получится. С моего неудавшегося визита прошел уже месяц, и каждый божий день на протяжении этого месяца во мне боролись тоска по нему, раскаянье и бешеный стыд. Я начинала плакать от одной мысли о его осуждающем взгляде, полном усталости и обреченности на вечное непринятие обществом, и просто не могла заставить себя пойти. Трубку Ян по-прежнему не брал. Каждый день я ждала, что он наконец позвонит. Представляла, как он будет злобно шипеть или кричать в трубку, обвиняя и осуждая меня, как его злость будет вдалбливаться мне в мозг самым страшным наказанием из возможных. Но он не звонил.

Со всех сторон раздавалось мычание. Коровы, силясь отогнать слепней, лупили себя хвостами по спине и смотрели как я медленно качусь по узкой дорожке, подпрыгивая на кочках. Сегодня я поехала по длинной дороге — так мне должно хватить времени обо всем подумать. В тысячный раз в моем мозгу возникала эта картинка.

Вот я открываю знакомую калитку и иду по тропинке к мастерской. Дверь открыта, и я прячусь за ней, прислушиваясь к непривычной тишине. Чувствую, как сердце взбесившейся птицей колотится в грудной клетке. Смелости не хватает, и вот уже я, словно какой-то вор, огибаю дом и подхожу к окну. Чтобы заглянуть в него, мне приходится прикатить пень, на котором Ян рубит дрова. Взобравшись на него, я заглядываю в окно темной мастерской, где за небольшим квадратным столом в полумраке сидит человек. Он сидит ко мне вполоборота, почти спиной, и мягкий свет тусклой настенной лампы лежит в черных густых волосах. Как же все мне здесь знакомо — и этот стол, хранящий воспоминания обо мне, и эти фигурки в высоком деревянном шкафу, и инструменты, разбросанные по железной длинной столешнице. И мой милый друг. Он сидит и смотрит куда-то в свои мысли, медленно вращает в пальцах узкую стеклянную трубку. Иногда он поворачивает голову и задумчиво разглядывает стул, на котором обычно сижу я, и в такие моменты мне особенно хорошо видно его уставшее лицо. Нет, этот человек не прогонит меня, если я зайду. Не прогонит?