Александр Грин - Гибель Петрограда [Фантастика Серебряного века. Том XII]

А Мафалда прижалась ко мне, впилась глазами в мое лицо.

С неожиданной решимостью Мафалда говорит:

— Я останусь здесь, Антонио! Я навсегда останусь здесь!

— И будешь моей женой, маленькая Мафалда! — говорю я, гладя ее по головке.

Она улыбается смущенной и радостной улыбкой.

Антонио сжимает кулаки:

— Ты пойдешь вниз, Мафалда!

— Ты останешься здесь, Мафалда!

Антонио наступает на меня.

Но в эту минуту…

В эту минуту… Господи, что это значит?

— Свершилось, свершилось! — шепчет Маргарита Тажиль.

Что произошло? Не знаю, не знаю… Она знает! Она говорит: свершилось!

Где-то в отдалении выстрелили тысячи пушек или все громы ада вырвались из-под земли. Где-то далеко… Но почему я шепчу вслед за ней: «свершилось»?..

А Антонио тащит Мафалду.

— Вы и умирать не хотите с нами? — спрашивает Маргарита.

— Проклятие! — глухим голосом отвечает Антонио. — Наши жизни шли врозь, и умрем мы отдельно. Пойдем, Мафалда!..

— Идем и мы, Поль! — спокойно говорит Маргарита Тажиль.

Суетились недолго.

— Погодите, Поль! — восторженно шепчет Маргарита, вся в трепетном экстазе. — Погодите немного. Еще немного. Совсем немного! Не часы, а минуты!.. Все станет ясно, Поль! Все станет ясно… Неизбежность откроет свое лицо! Неизбежность!.. Погодите, Поль!.. Впервые явится смерть!..

Странно. Я так спокоен, как будто я выполнил свой долг.

Но ведь я не выполнил своего долга, долга мужчины! В моем хладнокровии нуждаются. И мускулы мои нужны! Эти полуобнаженные женщины с взъерошенными волосами, ворвавшиеся на палубу снизу и наполнившие океан своим отчаянным воплем; эти детишки, цепляющиеся за ноги взрослых — они ждут моей помощи. Может быть, я спасу одну жизнь!

А Мафалда? Где маленькая Мафалда?..

— Стойте, Поль! — торжественно произносит Маргарита Тажиль, и молитвенный экстаз горит в ее глазах. — Стойте, Поль! Неизбежность открывает свое лицо!

И, прикованный, стою я на месте, странно спокойный, словно в том и заключается мой долг, чтобы ясным сознанием и непотревоженной душой воспринять всю торжественность совершающегося!

Спокойно стою я и вижу в разных концах взволнованного моря людского таких же, как я, спокойно стоящих… Одного, двух… Десятки! Старый американец-миллиардер и юноша-рабочий из России… И там вдали Мафалда, опершаяся на руку своего брата… Среди ревущих, беснующихся, проклинающих и умоляющих стоят одинокие, торжественно-спокойные, светлые… Неужели и у меня так восторженно-радостно блестят глаза?

Спокойно стою я и вижу, как с каждым мгновением растет число спокойных, увидевших неизбежность и торжественно признавших ее… Уже у борта нет давки. Отчаливает последняя лодка. С криком отчаянья бросается с борта кто-то малодушный, кто-то слепой, не увидевший спасения… Уже не кричат и не стонут люди, и даже лица женщин озарились спокойным величием и стали прекрасными… И вот уже вся толпа увидела неизбежность.

И когда неизбежность смирила толпу, дала ей спокойствие, подняла ее высоко над страхом, разбудила чуткость ее сердца— тогда толпа увидела смерть…

— Кто-нибудь из нас придет в мир живущих, — шепчет мне Маргарита, — придет через сон ясновидящего или видением к художнику, придет и расскажет о первом явлении смерти.

А может быть, это не Маргарита Тажиль, а я говорю. Может быть, это сказал кто-то другой из толпы. Или никто не произнес этих слов, но все одновременно их услышали.

Когда показалось светлое лицо смерти, я в первый раз в моей жизни не был одиноким. Я перестал ощущать и чувствовать, где кончаюсь я и где начинаются они, стоящие рядом со мной, вокруг меня.

Когда показалось лицо смерти, все глаза заблистали одинаковым светом, переплелись взглядами и слились в одно яркое сверкание человеческой души. Сразу забылось, исчезло отделявшее и отличавшее каждого из нас. Кто был королем, кто — носильщиком? Кто — образованным, кто — невеждой? Кто — злым, кто — добрым, кто — счастливым, кто — страдальцем, кто — старым, кто — молодым? Забылось, исчезло, как случайное, лишнее, мелкое! Не было разницы между мной и ребенком, там, в другом конце палубы прижавшимся к своей матери. И не было между нами расстояния. Я ощущал его сущность не менее ясно, чем свою. Я был во всех, и все были во мне. Я исчез с моим прошлым, с моими радостями и страданиями, со всеми мелкими подробностями моей личности. Я вновь родился в обширной общности: человек — все — мир!..

Когда открылось светлое лицо смерти, я впервые в жизни ощутил свободу. Исчезли все границы, и даже границы времени и пространства. Моя освобожденная мысль охватывала одним взмахом крыльев всю мою жизнь, от колыбели до последнего разговора с Антонио, и всю жизнь тех тысяч людей разных стран, возрастов и положений, которые стояли вокруг меня, как я, очарованные невиданной красотой смерти. Впервые почувствовал я себя — собою, личностью, освободившейся от своего прошлого, от своего имени, от своих надежд и горестей. Впервые действовал, мыслил и чувствовал не по приказанию потребностей моего тела, унаследованных наклонностей, приобретенных привычек, внушенных образованием взглядов… Увидел себя — прежнего — маленьким и жалким, с его верой в свою оригинальность, в самостоятельность своей личности, тогда, когда все в нем было предвидено и предначертано: его зло, добро, любовь, ненависть, мысли, чувства, сомнения, вера; когда весь он — прежний я — был не более, как механическая кукла, а пружинами его души и ума управляли Прошлое, Настоящее и Будущее его народа, его класса, его семьи!.. И только теперь, перед лицом смерти, полной грудью вдохнул я свободу, ибо поднялся выше настоящего, прошлого, будущего, выше семьи, класса, народа, ибо постиг Вечное!

Когда открылось лицо смерти, я впервые почувствовал себя сильным. Все было в моей воле. Что хотел — мог. Но маленькими и нестоящими показались мне все прежние мои мечты и желания. И я ничего не хотел. Ничего, кроме глаз смерти. И так радостно было на душе потому, что впервые был я вполне удовлетворен.

Торжественно-спокойным взглядом глянул я в ту сторону, где стояли Мафалда и брат ее Антонио, и крикнул им:

— Умираем, Антонио!

Торжественно-спокойным голосом ответил мне Антонио:

— Рождаемся, брат мой!

Когда открылось светлое лицо смерти, мы взялись за руки. Старый журналист и игравший с ним в шахматы пастор, толстый шулер, так недавно метавший банк, юноши, игравшие в футбол, бледнолицый скрипач, итальянские рабочие и еврейские эмигранты, задыхавшиеся в яме третьего класса, матросы и прислуга, а среди них тот мальчик, что еще сегодня вечером принес мне письмо Мафалды, Маргарита Тажиль, Мафалда, Антонио, я — все сотни мужчин, женщин и детей — взялись за руки и запели гимн.