Александр Грин - Гибель Петрограда [Фантастика Серебряного века. Том XII]

— Ваше благородие, значит, и вы… и я… это не только нам показалось.

Петр Алексеевич, щуря близорукие глаза, всматривался в то место, где прежде серое, а теперь голубое сияло небо и где крест золотой, как солнце яркий, блестел на синей воздушной эмали. Была странная тишина и казалось, что все это происходит не в жизни, а на зыбком и туманном экране.

— Сим победиши, — громко и торжественно сказал Петр Алексеевич, смотря в раскрытое окно, из которого доносился запах свежих, будто от только что прошедшего дождя пахнущих листьев.

— Вы это прочли? Да? — взволнованно спросил Алеша.

— Теперь я знаю, что мы победим, — прошептал Петр Алексеевич и быстрыми шагами вышел в другую комнату.

Алеша посмотрел на небо, снова ставшее туманным, на город, который казался погруженным в сон, и подумал:

«Бывают минуты, когда границы между жизнью и смертью совершенно стушевываются…»

И это может быть только здесь.

Оставшиеся этого не поймут.

ак во сне, разметалось посередь мягкой мшанины Важезерское озеро. Краем узким и серебристым — ни дать ни взять, плотва-рыбица на солнце — в темный, шумливый по осени бор вдалось.

Испокон века зыбится озеро, плещется, рысью на Свят-Камень наскакивает. Точит по ледоставу, рушит по ледоколу, ластится, голубится первогодкой-молодухой по лету.

Озеро Важезерское угодниками Божьими испокон века облюбовано.

Давным-давно угодники по белым каменным церквам в золотых раках упокоились. Давным-давно их гробы сосновые зубы человеческие источили, — от болезни зубной, вишь, древо пользительно. Только голоса угодников, как и во времена стародавние, слышатся иножды средь топкой мшанины, средь лесов заповедных: то братцы лесные с сестрицами-старицами по зорям, обернувшись к румяну лику Божью, радостно стихи творят немудрые.

А с замохначенных «царской слезой» лесных вершин вторят им птахи, которым голос дан.

Всем любо, всем весело, глядючи на заалевший лик Божий.

Но нету голоса звонче, тоньше и переливчатей во всей земной и воздушной округе, как у скитского отрока Хведора.

Недаром, видно, старец Акилл, что на камне коленки заскорузил от долгого стоянья, услышав голос отрока Хведора, смутился, а смутившись, поднялся и на певуна взглянуть пошел…

Досюльнее, дониконовское «Свете Тихий» пел отрок… Да каково же пел, и-и-их!..

Молча пригнулися кругом старцы со старицами, умолкли звонкогорлые птахи, — где уж им тягаться с отроком Хведором?

Допел тот. Что паутинка кованого серебра, голосок протянулся к вечернему небу…

Подняла братия головы, все разом вздохнули: хорошо-то хорошо хведорово пение, а только дух от него спирает… Так и захолонет в груди, как он вытягивать зачнет…

Слезы дрожат на глазах у братии коленопреклоненной, а над головами звездочки, очи небесные, мигают, переливаются, наземь слезы, росу вечернюю, роняют.

Всем любо пение отрока Хведора.

Подошел к нему праведный старец Акилл, руки дрожат, слово сказать норовит и не может. А Хведор, что окунья трава под Иван-день, поник головой, плечики под рубахой точиво-тканной зыбко подрагивают. И боязно ему, и радостно. Радостно слезу от песни своей видеть у братьев с сестрицами, а только и боязно за искушение.

«На-кось, старец-то с камня ведь сошел. О, Господи, твоя сила. Шутка, тоже сказать. А вдруг… може, лукавый в горло сел да к искушенью голосок, паутинку тонко-ковкую плетет».

Всяко может статься.

— Изыскал Господь братию лесную. К солнцу ясному, светлому, теплу благодатному радость несказанную прибавил — голос твой, — как во сне слышит отрок Хведор Старцевы слова. — Много слез ты утереть можешь, дитятко. Много тоски-печали людской растаитать. Потому голос твой, как огонь от костра Аввакум-отца. Не загинь ты слов моих неразумных. Попомни старика. Подь по белу свету, ищи горе да тоску людскую. Недаром те утиральник Богом дан, ах-ти-и-их какой!

Умолк старец. Спотыкаясь по кочкам, к камню своему вернулся.

Разошлась и братия лесная по келейкам.

Шепоток молитвы вечерней зашуршал под елями, путаясь в цепком малиннике.

Темень сверху надвинулась. Точь-в-точь сонная грудь девичья, мерно и протяжно вздыхает озеро. И любо ему от снов, и боязно. За дальними покосами жолна-птица, спервоначалу робеючи, перекликаньице завела с подружкой стародавней — ночью.

А отрок Хведор все стоит посередь мягкого чернишника да куманичного цвету дурманного. Стоит, не ворохнется. Крепко ему в душу запали старцевы слова:

— Подь да горе людское ищи по белу свету. Не голос те Господь дал, а слезам человеческим утиральник.

Взбаламутилась душа от старцевых слов.

Научи, вразуми, Господи…

Крепко задумался с той самой поры Хведор. Сядет, бывало, на камень, ноги, что живым гибкой березы кольцом, руками обхватит, а взгляд в обнимку с ветром над озером несется…

Ветер — он прыткий, везде успеет. Ему все дано видеть.

И несутся — ни дать, ни взять — родные братья по свету Божью: туда-сюда заглянут… там-сям остановятся… притихнут было, все, что надо, выведают, да и дальше.

А Хведор сидит, не двигаясь, — вестей ждет.

Случится, из братии лесной кто-либо подойдет, за плечо его тронет:

— Что, Хведушка, невесел? Задумался о чем? Спел бы, рожоно дитятко.

Поднимет Хведор глаза, а глаза, что у горюн-птицы над разворошенным гнездом, тоскливые-претоскливые:

— Братец, братец, — почнет он шепотать, — скажи ты мне, где больше слез да горя на земле? где? Сосет вот у меня здесь… скулит, — а сам глаза ажно закроет, головой поматывает. — Зовет меня сердце… манит все куда-то, а куда — и сам не знаю…

Наклонится брат, волосы отроковы, чесаного льна мягче да ласковей, любовно перебирать зачнет.

— Брось-ка, Хведушка, мысли эти самые. Смутил, вижу, тебя старец наш. Хошь и праведной он жизни человек, а сердце у него неладное. Не отошло оно, видно, совсем еще. Жалостливо к миру больно. А не стоит того мир-то этот самый, не стоит. Изведут тебя в миру. Душеньку твою голубиную грехом взбаламутят. Погибель ты ей уготоваешь, одно слово погибель. Не ходи. Пой здесь.

Головой Хведор мотает:

— Нет, братец. Не могу я здесь петь больше. Голос уже не бежит по-прежнему. Здесь и так радостно. Солнышко… Птахи… Опять же взять, — жизнь ваша праведная, утешенья вам не надобно. Горя никакого. А рази можно самую большую радость с самым малым горем сравнить? Уж коли и впрямь есть утешенье от моего пения, — пойду туда. — И, разжав живое, тонких рук кольцо с колен, пальцем вдаль показывает: — Туда, куда ветер взгляд унес. Далече-предалече. Мир-горюн там, за Важеозером, за бором темным, за угольными ямами.