Лора Перселл - Безмолвные компаньоны [litres]

От удара у меня из легких вышибло воздух. С минуту я лежала, приходя в себя.

Сбоку от меня вытянулось что-то продолговатое, грузное. Уверенная, что это оборвавшаяся с крюка коровья туша, я занесла ногу, чтобы отпихнуть ее от себя. Но когда черная масса перекатилась, из-под нее выпросталась рука.

Это был человек.

Эхо еще долго разносило мой вопль. Кое-как я сумела сесть, потирая спину. Теперь я разглядела лицо: это была кухарка.

Преодолевая страх и отвращение, я протянула дрожащую руку и постучала пальцами по ее щеке. Кожа была холодной, как мрамор. Поздно, ее уже нельзя было спасти.

Нужно было выбираться из погреба. Хватаясь за окровавленный стол, я с трудом заставила себя подняться. Ноги дрожали, но хотя бы не подгибались. Нужно звать на помощь , билась мысль. Джейн, Марка, кого угодно .

Неверными шагами я вернулась по каменному проходу назад, в тепло кухни.

В воздухе висел все тот же затхлый запах.

– На помощь! – закричала я. – Кто-нибудь, помогите! Я здесь, на кухне.

Кругом стояла мертвая тишина.

Тогда ли жуткая, чудовищная мысль закралась мне в голову? Нет, в глубине души я уже все понимала, пока ковыляла по коридору для слуг в посудомойню.

На пороге меня ошеломил запах – запах рвоты, смешанный с мерзким кислым духом помойной кучи. В луже отвратительной жидкости валялись осколки глиняной посуды, грязные ножи, а чуть в стороне лежали две мои молоденькие посудомойки.

Их налитые кровью глаза глядели в потолок. Губы почернели, а на коже выступили желтые и красные пятна.

– Нет, – выдохнула я, – нет.

Не понимая, что делаю, я бросилась назад, в кухню. Но остановилась. Все вокруг меня заколыхалось, как вода. Когда сознание немного прояснилось, в глаза мне бросилась колода для рубки зелени. Страшная догадка поразила меня. В не до конца изрубленном пучке я увидела то, чего не замечала прежде.

– Нет, – я осторожно коснулась пальцем мокрых стеблей. Они были усеяны фиолетовыми пятнышками.

Схватив нож, я устремилась к двери. Это не могло быть правдой. Я готова была пробежать десять миль по снегу, чтобы ветер рвал на мне платье, лишь бы доказать, что это неправда.

Огород Гетты был припорошен снегом и инеем. Голыми руками я стала ощупывать травы. Все заполонил чертополох. Из глубин памяти всплыли слова Гарриса: он расползается . Я выхватила нож и стала прореживать сорняк.

Вся изрезавшись, в крови, я скребла снег ногтями, пока не раскидала его весь. И там, скрытые под голубовато-серым пологом чертополоха, таились растения, которые я не примечала раньше – я, так гордившаяся своей проницательностью. Ядовитые белена, аконит и щитолистник. Вервена для колдовства. Последними, в конце грядки, показались темные ягоды белладонны.

У меня разжались пальцы, нож выпал и беззвучно утонул в снегу.

Так это правда . И все было даже хуже, чем я себе представляла.

Нахлынули воспоминания, настолько ясные, что отрицать очевидное было невозможно. Перед глазами замелькали картины: зелье, ржавые ножницы, холодные, бесстрастное лицо Гетты, комическая интерлюдия с дымом и красными огнями – и надо всем этим мерзкий демон в маске, карлик с ребенка ростом.

– Господи, помилуй, – прошептала я. – Господи, помилуй.

Не знаю, долго ли я простояла на коленях среди горьких трав, посеянных моей дочерью. Я не замечала ни щиплющего лицо мороза, ни того, что под юбкой натекла лужа из растаявшего льда.

Джосайя был прав с самого начала. Своими снадобьями и заговорами я вызвала к жизни злое и испорченное существо. Я создала ее. Я хуже, чем просто ведьма.

Моя девочка. Порочная до мозга костей. Все воспоминания о ее детстве теперь предстали в другом свете, казались постыдными, подлыми, грязными. Была ли она демоном с самого начала, с материнской утробы? Ну конечно же, была. Кем еще она могла быть, противоестественно появившаяся и не имеющая будущего?

Сейчас ей девять, и она в полной силе. Девятый час, время, когда умер Христос. Но она строила козни и раньше. То, что я ошибочно принимала за дружбу с тем цыганенком, было коварной западней. Она подстроила все так, чтобы подозрение за убийство лошади пало на мальчишку. И вот теперь она сгубила всех моих слуг.

Не знаю, наделено ли душой дитя, сотворенное руками человека. Но одно я знаю точно – в Судный день с меня спросят за злодеяния Гетты. Я убила слуг, готовя свои снадобья – разве что сочетание трав было другим.

Должно быть, я допустила какую-то ошибку. Нарушила пропорции в смеси или перепутала слово заклинания. Я сотворила не ребенка. Вместо этого получилось чудовище.

Как хотела бы я сейчас написать, что мне хватило мужества войти в дом и встретиться с Геттой лицом к лицу. Но нет, под крышу меня в конце концов загнал мороз. Солнце закатилось рано, окрасив перед этим облака розовым и серым перламутровым светом. Трясущимися пальцами я прижимала к боку нож.

Юбки мои были жесткими и тяжелыми от льда. Спотыкаясь, я брела к дому и будто тащила на поясе кандалы. Мои мысли тоже спотыкались и брели вразброд, я не могла решить, что должна сделать. И что я должна сказать своей семье? Лиззи сдувает пылинки со своей обожаемой девочки, она никогда мне не поверит.

Тут меня обожгла новая мысль.

Лиззи .

Я побежала. Оступаясь, скользя, с трудом переступая непослушными ногами, я оказалась у калитки во двор. Дом встретил меня смертельным смрадом. Надсадно кашляя и прикрывая лицо рукавом, я дотащилась до Большого холла.

Роняя куски льда с юбок, стала подниматься по лестнице. В сердце острыми когтями вцепился страх, когда я подходила к детской.

У двери я помедлила. В комнате чирикал воробей Гетты. Раньше мне нравилось слушать птичий щебет, но сегодня он звучал, как зов. Зов к мертвым, к их душам, который мог унести их отсюда.

Я колебалась. Потом, набравшись решимости, толкнула дверь.

Мои глаза отказывались понимать значение открывшегося им зрелища. Взгляд выхватывал то листья на полу, то бессловесных компаньонов, расставленных по всей комнате, будто они были участниками игры, то Лиззи, лежащую на полу. Спит , говорили мои глаза, она спит . Вот только вокруг ее шеи что-то обвивалось. Побеги растений. Веревка, свитая из побегов и вьюнков.

Я вспомнила странные звуки, которое приняла за плач. Это плакала не Гетта, задыхаясь от рыданий – то была Лиззи.

Гетта обернулась ко мне. Стоило нашим взглядам встретиться, как картина обрела ясность. Я увидела свою старую, любимую подругу, женщину, которая была мне как мать. Жизнь покинула ее тело, а над ней стояло чудище, которое я некогда звала дочерью .

На ее лице не было сожаления, вины – лишь всепоглощающее, тошнотворное торжество.