Стивен Кинг - Оно. Том 2. Воссоединение [litres]

Она вновь сглатывает слюну, пытаясь отогнать кошмарную мощь того, что она увидела в тот день в Пустоши, когда связанные между собой роликовые коньки висели у нее на плече, а колено саднило от боли после падения на Сент-Криспин-лейн, еще одной короткой, обсаженной деревьями улице, которая тупиком обрывалась там, где земля резко уходила вниз (и до сих пор уходит), обрываясь в Пустошь. Она помнит (ох уж эти воспоминания, они такие яркие и сильные, если приходят), что на ней были джинсовые шорты, если по правде, то очень уж короткие, чуть-чуть закрывающие трусики. В последний год она стала обращать больше внимания на свое тело – точнее, в последние полгода, по мере того, как оно начало округляться и становиться все более женственным. Увидеть это она, конечно же, могла благодаря зеркалу, но прежде всего ее убеждало поведение отца, который в последнее время стал резче, чаще пускал в ход ладонь, а то и кулак. Казалось, он не находил себе места, как зверь в клетке, а она нервничала, находясь рядом с ним, и напряжение только усиливалось. Оказавшись рядом, они генерировали какой-то особый запах, которого раньше никогда не было – до этого лета. И когда мать уходила, ситуация только усугублялась. Если этот запах и был, какой-то запах, тогда отец тоже его ощущал, потому что Беверли видела его все реже по мере того, как погода становилась жарче, отчасти из-за турниров его летней лиги боулинга, отчасти потому, что он помогал своему другу Джо Таммерли чинить автомобили… но она подозревает, что свою лепту вносил и запах, который они генерировали, находясь рядом, ни один из них этого и не хотел, но генерировали, и ничего не могли с этим поделать, как невозможно не потеть в июле.

Видение птиц, сотен и тысяч, спускающихся на коньки крыш, на телефонные провода, на телевизионные антенны, вновь прерывает ее мысли.

– Ядовитый плющ, – говорит она вслух.

– Ч-ч-что? – переспрашивает Билл.

– Что-то насчет ядовитого плюща, – медленно отвечает она, глядя на него. – Но дело не в нем. Меня словно обожгло ядовитым плющом. Майк?..

– Не важно, – говорит Майк. – Все придет. Расскажи нам, что ты помнишь, Беверли.

«Я помню синие шорты, – могла бы она сказать им, – и как сильно они выцвели, и как плотно обтягивали бедра и зад. В одном кармане у меня лежала полупустая пачка «Лаки страйк», в другом – «Яблочко».

– Ты помнишь «Яблочко»? – спрашивает она Ричи, но кивают они все.

– Билл дал рогатку мне, – говорит она. – Я не хотела ее брать, но… он… – Она улыбается Биллу, немного игриво. – Большому Биллу сказать «нет» никто не мог, и все дела. Я ее взяла, и потому в тот день пошла в Пустошь одна. Чтобы попрактиковаться. Я все еще не знала, хватит ли мне духа воспользоваться ею, когда возникнет необходимость. Да только… я воспользовалась ею в тот день. Пришлось. Я убила одного из них… одну часть Оно. Это было ужасно. Даже теперь мне трудно думать об этом. И один из других добрался до меня. Смотрите.

Она поднимает руку и поворачивает так, что все могут видеть сморщенный шрам в верхней части предплечья, у самого локтя. Это красный круг диаметром с гаванскую сигару, и впечатление такое, будто кто-то приложил ее к коже Беверли. Он чуть заглублен, и от одного взгляда на него по спине Майка бежит холодок. Это еще одна часть истории, вроде задушевной беседы Эдди против его воли с мистером Кином. Майк о ней подозревал, но никогда не слышал.

– В одном ты был прав, Ричи, – продолжает Беверли. – «Яблочко» оказалось смертоносным оружием. Я его боялась, но в каком-то смысле и полюбила его.

Ричи смеется и хлопает ее по спине.

– Черт, я знал это и тогда, глупая юбка.

– Знал? Правда?

– Да, правда, – кивает он. – Что-то такое читалось в твоих глазах, Беверли.

– Я хочу сказать, выглядела рогатка как игрушка, но была настоящим оружием. Пробивала реальные дыры.

– И в тот день ты пробила в чем-то дыру, – мурлычет Бен.

Беверли кивает.

– Так Патрика…

– Нет, господи, нет! – восклицает Беверли. – Я о другом… подождите. – Она вдавливает окурок в пепельницу, несколько раз прикладывается к стакану, но пьет маленькими глоточками, пытаясь взять себя в руки. Наконец ей это удается. Ну… не совсем. И у нее создается ощущение, что это все, чего она может добиться в этот вечер. – Знаете, я каталась на роликах. Упала, сильно ободрала ногу. Тогда решила, что пойду в Пустошь и потренируюсь в стрельбе из рогатки. Сначала направилась к клубному дому, чтобы посмотреть, нет ли там кого из вас. Никого не нашла. Только запах дыма. Вы помните, как долго в клубном доме пахло дымом?

Они кивают, улыбаясь.

– Нам так и не удалось избавиться от этого запаха, так? – спрашивает Бен.

– Потом я двинулась к свалке, – говорит Беверли, – потому что именно там мы проводили… пристрелки, кажется, так мы их называли, я знала, что на свалке много такого, по чему можно пострелять. В том числе и крысы, знаете ли. – Она замолкает. Лоб блестит пленочкой пота. – Вот по кому я действительно хотела стрелять. По кому-то живому. Не по чайкам – я знала, что чайку мне не подстрелить, – а вот крысу… я хотела посмотреть, получится ли. Хорошо хоть, что я подошла к свалке со стороны Канзас-стрит, а не от Олд-Кейп, потому что от железнодорожной насыпи там открытое пространство. Они бы меня увидели, и одному Богу известно, чем бы все закончилось.

– Кто бы те-ебя у-увидел?

– Они, – отвечает Беверли. – Генри Бауэрс, Виктор Крисс, Рыгало Хаггинс и Патрик Хокстеттер. Они были на свалке и…

Внезапно, к всеобщему изумлению, она начинает смеяться, как ребенок, щеки становятся розово-красными. Она смеется, пока слезы не выступают на глазах.

– Какого черта, Беверли? – спрашивает Ричи. – Поделись шуткой.

– Это была шутка, все так, – отвечает Беверли. – Конечно же, шутка, но, думаю, они убили бы меня, если увидели, что я за ними подсматриваю.

– Теперь я вспоминаю! – кричит Бен и тоже начинает смеяться. – Я помню, как ты нам рассказывала!

Сквозь смех Беверли выдавливает из себя:

– Они спустили штаны и поджигали перду.

Мгновение гробовой тишины, а потом все хохочут. Смех эхом разносится по библиотеке.

Думая о том, как рассказать им о смерти Патрика Хокстеттера, она решает напомнить, что Канзас-стрит отделяло от свалки что-то похожее на пояс астероидов. По нему к свалке вел разбитый проселок (он считался городской дорогой и даже имел название – Олд-Лайм-стрит), единственная настоящая дорога в Пустоши, и служила она для проезда городских мусоровозок. Беверли шла вдоль Олд-Лайм-стрит, но не по ней: стала более осторожной (она полагала, все стали) после того, как Эдди сломали руку. Особенно если была одна.