Василий Немирович-Данченко - Двойная старуха [Фантастика Серебряного века. Том VIII]

И почему-то ему казалось, что он видит эту несчастную красавицу, прикрытую только своими чудными волосами… Она обнимает его колени… Умоляет о пощаде… И вдруг — глубокая, в грудь нанесенная рана… Она хватается за нее руками… Сквозь ее пальцы хлещет кровь… Синяя тень ложится на ее лицо… Из горла раздается какое-то хрипение… А раненая газель, все так же доверчиво положив голову на его плечо, дремлет на руках Черного рыцаря… Но что это? Впереди в песке пустыни что-то шевелится. Черный рыцарь подходит… Какой-то измученный пустынник едва поднимает свою голову.

— Что с тобой? — спрашивает его рыцарь.

— Умираю от голода и жажды…

У Черного рыцаря немного воды с собой. Он знает, что на целые сутки впереди нет ни одного источника… Но, сам не зная, что делает, он отдает свою воду умирающему… Потом он приподымает его, предлагает опереться на его руку, и ведет таким образом вперед, держа все так же на другой руке газель…

Прошло несколько лет… О Черном рыцаре не было ни слуху, ни духу. Все так и решили, что он пропал в Палестине — и, говоря правду, его гибель никому не была больна! Вассалы его радовались отсутствию жестокого суверена, и опустевший край мало-помалу начал отстраиваться и заселяться. Опять возникли на старых пожарищах новые селения; там, где еще недавно бродили одни волки да ночные грабители, весело подымался дымок к голубым небесам, и свежие молодые побеги зеленели вокруг недавно обработанных, но успевших принести несколько хороших жатв полей. Тем не менее, казалось, проклятие тяготело над этим уголком — за грехи ли Черного рыцаря или за преступления его предков, но небо не хотело примириться с отверженной им страной. Монахи так и объясняли это, наивно полагая, что Всемогущий за господ поражает их слуг. Не успели еще усесться на старых местах вассалы грозного графа, не успела заглохнуть память о его жестокостях, как — новое горе. В стране показалась страшная гостья Востока, быть может, занесенная кем-либо из вернувшихся домой крестоносцев, — «черная смерть». Чума, еще до сих пор неизвестная в этой части Европы, разом развернулась с такой страшной жестокостью, что люди потерялись окончательно. Ни наука, ни религия не могли прийти на помощь. Умирали и в гордых замках, на высях гор, и в убогих хижинах в глубине долин; умирали старики, дети и женщины; цветущие юноши в один день заболевали и в страшных мучениях оканчивали свою только что начавшуюся жизнь. В каждом доме мертвецы — и за одним всегда следовали другие. Оказывались сплошь вымершие деревни; некоторые города вовсе опустели, на скалах торчмя стояли безлюдные замки. Были места, где некому было хоронить. Болезнь эта не знала пощады. Все, кого она касалась, гибли неизбежно. Дороги были наполнены трупами, потому что те, которые хотели уйти из проклятой страны, падали, как только удалялись от ее пределов… Но великие бедствия всегда вызывают и великие характеры. В эпоху общего ужаса и тоски один не поддался ей, один являлся всюду, где нужна была помощь человека и утешение христианина. Откуда явился он — никто не знал. Года два тому назад в старой пещере убитого Черным рыцарем пустынника поселился новый отшельник. На первых порах он казался измученным и жалким. Терпя голод и холод, он жил в безлюдном лесу, ходил босым, но всегда с закрытым лицом. Под грубой тканью его холодного плаща заметно было железо вериг, а на самом плаще проступали каждый день свежие пятна крови, потому что вериги до ран терзали изможденное тело одинокого отшельника. Он питался кореньями, побегами трав и, когда люди приносили ему плодов и хлеба, он по ночам обратно возвращал эти даяния в те же деревни, но только оставлял их у наиболее беднейших хижин. Иногда он становился по горло в быстро текущие и холодные осенью реки, спал на острых каменьях; приходя к людям, добровольно и молчаливо исполнял самые низкие и позорные, по понятиям того времени, работы… Люди были жестоки. Случалось, отшельника били — он низко кланялся, словно благодаря за побои, и так же молча продолжал свое дело. Когда все входили в церковь слушать божественное слово, пустынник против дверей храма простирался ниц на земле, в грязи или под солнцем, все равно, и оставался так до конца службы. Он никогда не молился и на вопросы, задаваемые ему, отвечал, что его молитва, молитва подобного ему грешника, оскорбит небо… Раз он узнал, что в соседнем городе обвинили за воровство отца голодавшей семьи, для которой несчастный похитил тайно хлеб из лавки. В назначенный для наказания день к судьям явился отшельник и, став на колени, заявил, что вина — его, что отец нищих детей не совершал преступления, в котором его обвиняют. Вор молчал. Судьи повелели прибить отшельника за ухо к позорному столбу и урезать ему нос. Когда подняли покрывавший его лицо капюшон, оно, страшно изможденное и худое, оказалось покрытым шрамами и боевыми рубцами. Решили, что монах был старый солдат. Когда нож палача уродовал его, отшельник, побеждая боль, безмолвно смотрел в синие небеса, и взгляд его, казалось, искал там утешения. Он должен был целые сутки оставаться у столба. Проходившие мимо люди издевались над ним, плевали в лицо ему, злые дети швыряли в несчастного каменьями, но он не сводил очей с безоблачной тверди, и хотя уста его не шептали молитвы — казалось, она неудержимо лилась из его очей… На другой день его отпустили; он низко поклонился судьям и пошел прочь… Скоро весть об этом разнеслась: настоящий вор рассказал своим, как все было в действительности, — и поселяне стали боготворить отшельника. Тогда, заметив общее к нему уважение, он заперся окончательно в своей пещере и до появления чумы не показывался никому…

Чума заставила его выйти из добровольного заключения.

Когда все бежали от умиравшего, отшельник приходил к нему и служил до последней минуты; метавшихся в смертельной тоске он обнимал и касался устами их болящих и точивших смрадный гной язв. Когда его просили молиться, он отказывался, говоря, что его молитва неугодна Богу, — лишь раскрывал Евангелие и читал благую весть до тех пор, пока зачумленный не терял сознания. Все ходившие за больными умирали. Его, казалось, щадило небо. И отшельник удалялся к себе, опустив голову, или от одного умершего переходил к другому, еще умирающему.

Замок Черного рыцаря недолго был пуст… У него оказался далекий родственник. Когда было уже окончательно решено, что настоящий граф погиб в Палестине и не вернется домой, родственник этот явился сюда со стражей и положил свою властную руку на все его окружавшее. Поселяне затрепетали. Оказалось, что в жилах нового господина текла кровь проклятого рода. Этот оказался так же жесток, как и правивший до него страной. Опять на виселицах болтались ни в чем не повинные люди, в подземельях вновь оказались неведомо за что запертые узники. Из-под топора палача обильно лилась кровь. Суверен отнимал не только жизнь, но и честь своих вассалов. Скоро не было здесь не обесчещенной им девушки, не отторгнутой от супружеского ложа красавицы. Не один он — каждый из его воинов считал себя вправе бесчестить, убивать и грабить. Скоро стон пошел по всей окрестности. Отшельник на себе испытал железную руку владельца. Как-то лошадь последнего испугалась его мрачной и закрытой плащом с головы до ног фигуры и понесла. По приказанию владельца пустынника схватили и, избив палками, полуумирающего оставили на дороге… Тут он лежал всю долгую ночь. Мимо бежали волки и не тронули его… Когда рассвело, он увидел вдали несколько воинов с толпой захваченных ими людей… Они остановились на роздых около того места, где лежал отшельник. Прислушиваясь к их стенаниям и жалобам, узнал он, что их вели на казнь за то, что они осмелились вступиться — одни за своих дочерей, другие за жен, третьи были слишком зажиточны, и опричники графа хотели их гибели, чтобы завладеть их имуществом.