Гарднер Дозуа - За темными лесами. Старые сказки на новый лад [litres с оптимизированной обложкой]

Стекло было слишком темным, чтоб разглядеть содержимое получше. Я переждал волну первого желания выпить и дождался второй, позволяя ей разгореться внутри, словно пламени страсти. У тела тоже есть память, однако, должен сказать откровенно, страсть, как и вино, давно оставались для него лишь смутными воспоминаниями. Рабам не дозволялось прибегать к услугам гурий, и на развод раб моего возраста и расы тоже не годился. Сохранить эту часть собственной анатомии в целости мне удалось, только притворяясь импотентом – еще один из неукоснительных хозяйских законов. Даже в ночной темноте, лежа в одиночестве на своей подстилке, я отказывался от радостей рукоблудия: весь дом кишел соглядатаями, а евнухи – они такие сплетники… Словом, на хваленую рабскую круговую поруку – а, кроме нее, ничто больше не отделяло сплетни от скандала, то есть, меня от ножа – рассчитывать не стоило. Кроме того, и арабские женщины меня не прельщали: красивы, но пусты, словно бутылка в моих руках. Дунет ветер в горлышко – и та, и другая запоет, только такой напев недорого стоит. А я любил женщин, подобных вину – полнотелых, с терпким привкусом прошлого, из тех, что вдохновляют поэтов. Поэтому в последние семь лет пришлось вкладывать всю страсть в труд – хотя бы и рабский. Слепой Гомер, как всегда, прав: «Труд побеждает всё». Даже застарелую тягу к вину и женщинам.

Однако философии не победить движения: рука нащупала пробку прежде, чем я успел сдержаться, и быстрым движением откупорила бутылку. В воздух взвилась тонкая ниточка дыма, а пробка тут же распалась в труху. Да, урожай и впрямь был неудачен…

Дымок поднимался все выше, и выше, и выше, а я стоял с бутылкой в руке, не в силах сдвинуться с места – столь велико было мое разочарование. Весь цинизм отца и отца его отца не смог бы подготовить меня к такой внезапной утрате надежды. Все предвкушения и склонность к философии вмиг утонули в темных безднах отчаяния. Внезапная утрата воли живо напомнила момент пленения и первые, самые горькие дни в рабстве.

Вот почему я так долго не замечал, что дымок над зияющим горлышком бутылки начинает обретать узнаваемую форму: изящные длинные ноги под полупрозрачной тканью шальвар; талия, которую легко обхватишь ладонями; груди под легкой вышитой жилеткой, круглые, будто спелые плоды граната; лицо…

А вот лицо так и осталось дымом в воздухе. Внезапно вспомнилась та девушка с корзиной в Александрийском порту, торговка фруктами, что улыбнулась мне. Она была последней девушкой, улыбнувшейся мне, когда я был свободен, а я, не зная, что меня ждет, поглощенный работой, не удостоил ее вниманием… Воспоминания затуманили мой взор, а когда в глазах прояснилось, я увидел перед собой ту же самую улыбку, запечатленную на лице джинии.

– Я – то, что тебе угодно, мой господин, – прозвучал в ушах ее негромкий голос.

Я протянул руку, чтобы помочь ей сойти на землю, но мои пальцы прошли сквозь ее ладонь – смертная плоть сквозь дым в воздухе. Думаю, именно в тот момент я и поверил, что она – именно та, кем я ее полагаю.

– Чего пожелает мой повелитель? – с улыбкой спросила она.

Я, не спеша, улыбнулся в ответ.

– А много ли у меня желаний?

Она покачала головой, не прекращая улыбаться той самой александрийской улыбкой – одними губами, не показывая зубов. Но на ее левой щеке появилась ямочка.

– Одно, мой господин, ведь ты вытащил пробку из горлышка всего один раз.

– А если вытащу еще раз?

– Пробки больше нет.

На этот раз она обнажила в улыбке зубы, а на ее правой щеке появилась вторая ямочка.

Со вздохом взглянул я на крошки в ладони и бросил их на песок, будто семена.

– Всего одно…

– Нуждается ли раб в большем? – все так же негромко сказала она.

– Ты хочешь сказать, мне следует просить о свободе? – Я рассмеялся и сел на песок. Мелкие волны, обгоняя большие, защекотали пятки – ноги мои были босы. Я устремил взгляд вдаль. – О свободе снова – в мои-то годы – стать моряком? О свободе подставлять спину лучам палящего солнца, пока не слезет кожа? О свободе надрывать пупок, удерживая руль под слепящим дождем? О свободе вновь потерпеть крушение и вновь оказаться в рабстве на берегу?

Она подплыла ко мне и… нет, она не могла сжать дымными пальцами моей ладони, но я почувствовал кожей легкий ветерок – наверное, он и был ее прикосновением. Сквозь нее можно было различить морские раковины и белые камешки на песке.

– О свободе любить александрийскую девушку, – сказала она. – О свободе пить хмельное вино.

– И о свободе жалеть об этом наутро, – со смехом ответил я.

Она рассмеялась тоже.

– А что скажешь ты о свободе позволить себе за ужином жареную куропатку с лимонами и баклажанами? Что скажешь о яйцах вкрутую, посыпанных киноварью? Или о потрохах с корицей?

Все это совсем недавно подали хозяину на ужин.

– Роскошная пища, как и роскошные женщины, до добра не доводят, – сказал я.

– А о свободе набивать карманы монетами?

Отвернувшись и подняв взгляд к тучам над морем, я пробормотал строку из «Энеиды»:

– О, на что только ты не толкаешь алчные души людей, проклятая золота жажда! [61] Пер. С. А. Ошерова.

– Вергилий был мудр, – тихо сказала она. И тут же со смехом добавила: – Для римлянина!

Тут я впервые присмотрелся к ней повнимательнее. Женщина, знающая Вергилия, будь она хоть человек, хоть джиния… На это стоило посмотреть! Ее тело все еще состояло из тех же клубов дымчатого воздуха, но черты лица сделались незыблемы. Теперь она ничем не напоминала ту девчонку из Александрии, ее краса стала намного сложнее. Глаза, подведенные сурьмой, были серы, как дым – того же цвета, что и волосы. Тень на лице подчеркивала скулы и легкие морщинки в уголках улыбчивых полных губ. Не так юна, как показалось поначалу, но я и сам был далеко не мальчишкой.

– О, Антитез, – с улыбкой сказала она, – джинны тоже стареют, хотя жизнь в закупоренной бутылке безмерно замедляет этот процесс.

Я отвечал ей словами Гомера:

– Молодежь рассудительна редко [62] «Одиссея», пер. В. А. Жуковского. .

А от себя в своеобычном цинизме прибавил:

– В лучшем случае.

– Значит, ты полагаешь меня рассудительной? – спросила она и вновь рассмеялась. Ее смех напоминал звон верблюжьих колокольчиков. – Но и крикливый попугай не менее рассудителен, говоря чужими суждениями, будто своими собственными.

– Не встречал я еще попугаев, хранящих в памяти Вергилия с Гомером, – заметил я, глядя на нее – без вожделения, скорее, словно на чудо. – Впрочем, и джиннов тоже.

– А много ли ты их видел?

– Попугаев – да. А вот джиннов – нет. Ты первая.

– Тогда ты и вправду везуч, грек: ты вызвал ту, кто почитает Аллаха, а не одну из приспешниц Иблиса.