Грег Гифьюн - Сезон крови [litres]

Если глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя [3].

Если ложь, повторенная в уме много раз, рано или поздно превращается из выдумки в воспоминание, размывая границу между воображаемым и действительным, не может ли нечто подобное случиться и с событиями прошлого? Не перестанут ли они существовать в сознании, если достаточно долго и отчаянно притворяться, что они никогда не происходили на самом деле? Можно ли таким образом размыть границу между воображаемым и действительным? Протянув руку к полуистлевшему шезлонгу, я уже знал, что отвечу на этот вопрос утвердительно.

В особенно жаркие и солнечные дни этот шезлонг устанавливался посреди заднего двора, чтобы мать Бернарда могла загорать; дом загораживал ее от дороги, а деревья за забором закрывали от соседних домов. Сколько раз я видел, как она лежала, растянувшись под лучами летнего солнца? Коричневая кожа блестит от крема для загара, голова запрокинута так, что подбородок смотрит в небо, мягкие светлые волосы выделяются на фоне кричащего цветочного узора на подушке, на траве лежат громадные черные очки в пластиковой оправе и мохнатое белое полотенце, а рядом – переносное радио, из которого разносится музыка диско, всегда немного громче, чем нужно… Сколько раз я глядел, как вздымаются и опускаются ее груди, едва прикрытые ярким верхом бикини, как она лежит, вытянув носки, как распростертая балерина, и солнце играет на золотом браслете на лодыжке. Сколько раз, сколько раз я трогал себя и думал о ней, – боже мой, о матери моего друга?

До болезни она была красивой, но не такой, как остальные матери. Линда была другой. Она, конечно, тоже была родительницей, но моложе, привлекательнее и куда больше походила на нас, чем на взрослых. Озорная, с выразительными голубыми глазами, крошечным носиком и тонкими, но красиво очерченными губами, с высветленными, очень густыми волосами, которые она стригла относительно коротко, но они всегда находились в легком беспорядке, как будто ей немного не хватило времени, чтобы уложить их как следует; ее низкий развязный смех звучал особенно непристойно, потому что исходил от такой в остальном утонченной женщины. Настолько утонченной, по правде сказать, что иногда ее бесспорная женственность, очевидная сексуальная привлекательность и несомненно обольстительное поведение казались обдуманным и искусно сыгранным представлением. В скучном городке вроде Поттерс-Коув она была самым эффектным человеком, какого нам доводилось встречать. Затерявшаяся звезда кино с внебрачным сыном, отправленная в изгнание на край Земли, где она обречена на жизнь в скуке и одиночестве; а в нашем городке женщина вроде Линды Мур могла надеяться лишь на внимание насмешников да посетителей местных баров после наступления темноты. Однажды я услышал, как моя мать рассказывает о ней по телефону своей подруге. О том, как та уехала из родного Нью-Бедфорда в Нью-Йорк и спуталась с какими-то подозрительными персонажами. С типами из преступного мира, которым нравилось иметь при себе – и в постели – женщину вроде Линды. Но потом, как говорят, произошло убийство, какая-то бандитская разборка, и она впуталась в неприятную историю и сбежала. Линда вернулась домой беременная, с алкогольной зависимостью и дурной репутацией и в конце концов оказалась в Поттерс-Коув. Многие верили, что она здесь надолго не задержится, что такой заводной девице быстро наскучит будничная жизнь, и она вернется к привычной для нее круговерти. И в каком-то смысле так она и поступила, пусть и в стиле маленького городка. При других, более обыденных обстоятельствах Линда могла бы стать девушкой, покинувшей родное захолустье ради прекрасного будущего в более интересном месте. Но вместо этого она стала возмутительницей спокойствия, о которой горожане постарше перешептывались, прикрывая рукой рот и поглядывая искоса; женщиной, о которой мечтали практически все мужчины и подростки; которую Бернард боготворил.

Я поднялся, отступил назад, подальше от дома, и еще какое-то время наблюдал за окнами верхнего этажа. У меня снова возникло чувство, что за мной наблюдают, хотя теперь казалось, что этот кто-то (или что-то) находится позади меня; возможно, стоит среди деревьев за забором? Я не обратил на это ощущение внимания и, не оборачиваясь, медленно зашагал за угол здания, откуда пришел. Закрывая калитку, я взглянул на задний двор и медленно поднял глаза на все еще слегка покачивавшиеся деревья.

Удостоверившись, что там никого нет, я прошел к фасаду здания. Мое внимание привлекла входная дверь – дверь, в которую нам было сказано постучать один раз и входить без опаски. Было необычно просто постучать один раз и вот так запросто войти в чужой дом, мне это всегда казалось странным и прямо противоречило более формальным правилам вежливости, которым меня учила мать, настаивая, чтобы я всегда им следовал. Но это правило ввела Линда. И вот, кстати, другая странность. Называть взрослого, особенно мать друга по имени считалось неприемлемым и невежливым. Но и это правило ввела Линда. Так что, заходя в гости к Бернарду, я один раз стучал в дверь и заходил и называл ее просто Линдой , как и все остальные.

Перед моими глазами замелькали бесчисленные случаи, когда я, войдя, заставал мать Бернарда полуодетой – кокетничающие привидения и ухмыляющиеся демоны превращались из одного в другое, сливаясь в единый призрачный водоворот. Частенько, когда я заглядывал в гости, Линда по какой-то случайности оказывалась едва – или вызывающе – одетой, или как раз переодевалась, или только что вышла из душа в крошечном полотенце, которое едва могло прикрыть все нужные места. За исключением случаев, когда оно соскальзывало или вовсе спадало как раз в тот момент, когда она как ни в чем не бывало взбиралась по лестнице или торопливо заскакивала в спальню, на мгновение открывая взгляду сосок, ягодицу или лобковые волосы. Я тогда часто гадал, проделывала ли она что-то подобное со всеми друзьями Бернарда, когда те заходили в дом?

Бернард в своей комнате, зайчик. Подымайся и загляни к нему.

Теперь, спустя много лет, я не сомневаюсь, что проделывала.

Я уставился на дом и обратился ко всем воспоминаниям и загадкам, заключенным за медленно умиравшими стенами, призвал их из глубины дома на свет, на дорожку, где теперь стоял. И они пришли, как кровь, что подымается из невероятно глубокой раны. Сначала засочились медленно, а потом, по мере того как я раскрывал ее все шире, хлынули потоком; кровь воспоминаний и тайн текла из окон, каплями сползала по стенам, пузырилась в трещинах фундамента, свободно вскипала, как накатывающие на берег волны, пытаясь свалить меня с ног и утянуть вглубь.