Грег Гифьюн - Сезон крови [litres]

– Ты говоришь, что узнал об этом после его смерти? – спросила Клаудия.

– Да. – Хотя я и обещал Дональду и Рику, что никому не стану рассказывать о кассете, сейчас мне казалось, что у меня нет иного выбора, кроме как посвятить Клаудию во все. Если у меня была хоть какая-то надежда добиться ее доверия, мне придется рискнуть и выложить все карты на стол. Я спокойно рассказал, как Рику пришла по почте кассета и мы вместе ее прослушали, и пересказал некоторые подробности. Потом добавил, что Дональд изучил преступления, совершенные в Нью-Йорке в то время, и нашел два нераскрытых убийства, удивительно похожих на те, что произошли в Поттерс-Коув.

Она никак не реагировала до тех пор, пока я не закончил.

– Так ты знаешь, что он был лгуном и дурным мальчишкой, которому нравилось пытать, насиловать и делать еще черт знает что.

– Да.

– И ты думаешь, что он убил этих женщин?

– Я это знаю.

– Так что еще тебе нужно? Тебе этого недостаточно?

– Было бы достаточно, – сказал я, – если бы не сны.

– Расскажи мне о них.

– Мне, Дональду и Рику стал сниться одинаковый кошмар. До сих пор снится. – Я подробно описал ей кошмар. – А потом со мной стали случаться вещи похуже. Галлюцинации, видения или что уж это такое – женщина и ребенок. Ужасные видения. Они начинались почти незаметно, казались такими правдоподобными, и в конце концов это случилось, когда я был на службе. Женщина из моего видения заманила меня на заброшенную фабрику, и там, внизу, я увидел… увидел ужасные вещи. Если Ад существует, то картины, которые она показала мне, были прямиком оттуда.

– Если, – негромко фыркнула Клаудия.

– Внизу я видел еще много такого, что не могу объяснить или даже точно вспомнить. Не уверен даже, хочу ли я вспоминать. Почти так же, как те времена, когда мы с Бернардом были детьми. Все воспоминания идут как бы вразнобой, понимаешь? И между ними есть громадные куски, которые я не могу восстановить, но то и дело кое-что проявляется, какими-то отрывками. Может быть, все потому, что я не хочу вспоминать точнее? Может, если я попытаюсь, то раскроется что-то еще более ужасное? – Все, что я говорил, казалось мне полным бредом, как будто я совершенно свихнулся. – Кроме того, мне иногда кажется, я что-то слышу, вроде как шепот, или просто как будто что-то ощущаю. – Как можно подробнее я пересказал видения с женщиной и ребенком. – Как будто они, мои воспоминания о Бернарде и кошмары, меня преследуют. Я потерял работу, жену… мне кажется, я теряю рассудок. А преследование все не прекращается. Я хочу, чтобы оно прекратилось. – От внезапно нахлынувших эмоций у меня перехватило дыхание. – Я хочу, чтобы все это прекратилось.

Клаудия докурила сигарету быстрыми короткими затяжками и бросила окурок в раковину, к посуде и муравьям. Он закатился за тарелку и пропал в грязной куче, до меня донеслось негромкое шипение, когда огонек коснулся воды.

– Мое детство продлилось от силы десять минут, – со вздохом произнесла Клаудия. – Дети вроде меня растут быстро. Но однажды, еще ребенком, когда мир до меня еще не дотянулся, я говорила со священником. Моя бабка водила меня в церковь, надевала на меня платьице, шляпку, перчатки – наряжала как могла. Она умерла, когда мне было двенадцать, но до того была вся из себя правильная католичка, ходила после мессы в дом священника и прибиралась, мыла посуду и все такое. Однажды, пока я сидела в доме священника и ждала, когда бабка все закончит, я разговорилась со священником. Его звали отец Наслетт. Старикан выглядел, как орел в очках. У моей бабки валялись стопки «Нэшнл джиографик», и один раз я увидела там каких-то аборигенов – из Новой Гвинеи, что ли? – и сразу заинтересовалась, знаешь, по-детски. Так вот отец Наслетт говорил мне, что если не верить в Бога и не подчиняться его законам, то попадешь в Ад. Я спросила его об этих аборигенах. Они даже не знали, что это за католическая церковь такая, неужели они тоже попадут в Ад? – Она поморщилась, как будто от горечи. – И знаешь, что он ответил? Что только те, у кого есть знание, за него в ответе. Что если ты не знаешь о Боге, то все нормально, и никто не станет тебя ни в чем винить. Эти аборигены ничего о нем не знали, они были невинны и не будут наказаны. Ад существует только для тех, кто все знал, но облажался или отказался подчиняться. Так что иногда лучше не знать, потому что веришь ли ты во все это или нет, как только у тебя появляется знание, ты сам за него в ответе. Ну так вот, у меня для тебя дурная новость: так работает не только вся эта божественная фигня.

Я чувствовал только нарастающий гнев.

– Слушайте, та женщина, о которой я рассказывал, та, которую Бернард изнасиловал, когда был еще подростком, она вела себя вот точно так же. Как будто существует какой-то охуительный секрет, известный всем, кроме меня. Я хочу знать, что происходит. Я хочу знать, что все это означает. И мне насрать, что за всем этим последует, понимаешь?

– Да, я -то понимаю, – сказала она. – Тебе остается надеяться на то, что ты тоже понимаешь.

Клаудия скрестила руки, смяв обе груди вместе, продемонстрировав порядочное декольте и создав иллюзию, что на ней надето не существовавшее на самом деле бюстье. Движение – и его результат – не вызывали у нее ничего, кроме безразличия. Клаудия не пыталась на меня как-то повлиять. Ей явно не было дела до того, куда и как я смотрел.

– С людьми вроде тебя в том-то и беда, – произнесла она своим гортанным голосом. – Вы считаете, что все должно быть ясно, объяснимо, видимо и безопасно. Вы хотите, чтобы жизнь была именно такой. Но она такая только на первый взгляд. Настоящая жизнь скрыта под поверхностью. Там, где много лет жила я. Где охотился Бернард. Настоящая жизнь совсем другая. Она состоит из теней.

Я кивнул.

– Тогда покажите мне тени, Клаудия.

Она поморщилась, но тут же попыталась скрыть это, как будто перед ее глазами внезапно промелькнул призрак того, что обитало среди этих теней.

– Я рано подсела на наркотики, у меня было множество проблем, – начала она. – Я жила с бабкой, она всегда обо мне заботилась. Ей одной из всех было до меня дело. Она умерла, когда мне было только двенадцать, и с тех пор я фактически жила сама по себе. В детстве я пару раз видела мать, но так с ней по-настоящему и не познакомилась. Отца не узнала бы, даже запнувшись о него на улице. Моя мать умерла, когда мне было девять. Кто-то задушил ее и выкинул в мусорный контейнер в Фолл-Ривер. Потом я узнала, что мамаша была наркоманкой и проституткой. Яблоко от яблони, да? У меня ничего и никого не было, только система. А когда ребенок крутится между всеми этими интернатами, приютами и временными домами, так просто ускользнуть, позволить миру проглотить себя. И никому нет дела. Понимаешь, до того, как ты убьешь кого-нибудь, или попытаешься убить, или натворишь еще что-нибудь в том же роде, системе до тебя нет дела. Она не помогает людям, только наказывает. Так что пока ты не сделал чего-то, достойного, по ее мнению, наказания, она ничего ради тебя не сделает. Суть в том, что беглецов, таких вот потерянных, запутавшихся детей, так много и так много настоящих преступлений, что копам со всем просто не управиться. В половине случаев они ничего не делают даже для галочки, и дети вроде меня просто исчезают. И либо погибают, либо выживают. Вот и весь выбор. В любом случае, ничего хорошего.