Джон Лэнган - Рыбак

– Мой отец не осудил тебя?

– Нет, – покачал головой Якоб.

– Тогда выбрось это все из головы, – сказала Лотти, – и помоги мне с дочкой.

Грета пережила скарлатину, и Якобу впору было смириться с мыслью, что Всевышний не заинтересован взимать с него за былое… но он не смирился. Слишком уж много времени он потратил на тяжкие думы, чтобы просто так взять и сбросить камень с души. Литания упреков, нашептываемая Анжело, проясняла многое: требовалась жизнь не его ребенка, но его самого. Как и многие в ту пору, Якоб верил, что самоубийство – верный путь к вечному проклятию, но что еще оставалось? Он подступился к бурлящему потоку.

Но тут на пути у него встал Райнер, и они чуть не рухнули в воду вместе. Такой расклад Якобу вдруг не понравился, и он, отпрыгнув сам, оттянул отца своей жены от края. Он ждал, что Райнер накричит на него, скажет что-нибудь вроде «смотри, куда идешь!», но глаза пожилого ученого были полны слез. Утерев их рукавом, Райнер продолжил путь по уклону… и Якобу оставалось лишь следовать за ним.

Вскоре они достигли высшей точки – тут было пятьдесят ярдов, не меньше. Голос Анжело вновь возвратился, но не успел сказать многое – его заглушила речь Райнера.

– Мы не привыкли говорить много о днях на родине, правда? Порой кажется: все, что там было, – лишь какая-то театральная постановка. Да, это происходило с тобой, ты не можешь сказать, что просто видел сон… но это не имеет ничего общего с тем, чем стала твоя жизнь теперь. Может, конечно, не прямо-таки «ничего», но… – Не в силах подобрать нужное слово, Райнер пожал плечами. – Когда я работал в университете в Гейдельберге, у меня был коллега по имени Вильгельм Вандерворт. Он тоже был филологом. Не могу назвать его другом – несправедливо будет. Мы безмерно уважали друг друга, наш труд, всегда находили, о чем поговорить. Но слишком уж мы соперничали, чтобы быть настоящими друзьями. Мы делили с ним один интерес – языки, существовавшие еще до тех, что нам известны, самые древние и первобытные. Вильгельм любил говорить, что, как только его работа будет закончена, он сможет наверняка сказать, какие слова Адам и Ева произнесли в райском саду. Была у него такая привычка – сыпать заявлениями, впечатлявшими студентов, но коллеги от них только головой качали. И все же он был великолепен. В мгновение ока он мог дойти до самой сути, совершить скачок, самый поразительный прорыв. В чем он не был столь хорош? В медленной работе, скажу я тебе. В тщательном анализе, что воплотил бы его идеи в жизнь, на коем можно было бы впоследствии основываться. В этом хорош был я.

Возможно, наши отношения так бы и замерли в мертвой точке – «черепаха и заяц», так я нас называл, – не попади мне случайно в руки старинный том. Написан он был главным образом на старофранцузском, а старофранцузский меня не особо интересовал, но также включены в него были отрывки, написанные языком, которого я ранее попросту не встречал. Французский текст утверждал, что передо мной – пример того, что я так долго искал, языка, зародившегося до начала времен. Я отмел это предположение, счел его несерьезным, но все дальнейшие исследования не помогли мне отыскать корни мистификации. Само по себе это, конечно, ничего не доказывало – язык мог быть просто чьим-то приватным шифром. Но кое-что заставило меня усомниться в этом. Я показал отрывки Вильгельму и попросил помощи в переводе. Поначалу он решил, что я над ним подшучиваю. Чтобы переубедить его, мне пришлось показать саму книгу. Он, как и я, не поверил в древний возраст текста, но вызов, брошенный книгой, определенно его заинтриговал. В ней были представлены несколько образцов переводов текста – они якобы давали заинтересовавшимся достаточно материала, чтобы закончить работу. Да, у нас был ключ – правда, без зубцов, такой, каким и сам замок сломать немудрено. Но для полушутливой задачки, каковой нам виделся язык в книге, вполне сгодился бы. Мы даже решили посвятить ему статью, представив его забытым образцом средневекового шифра.

По обе стороны от Якоба и Райнера хребты, резко снисходившие к краю воды, вновь стали набирать высоту. Поток впереди резко забирал вправо.

– Все изменилось, – продолжил Райнер, – когда мне досталась другая книга, еще более редкая, чем та, с которой мы работали. Я пролистал ее и обнаружил еще больше выдержек на том самом древнем языке. Меня будто током ударило. Я сразу же побежал в университет, застал Вильгельма в кабинете и сунул ту книгу ему под нос. Наконец-то нам попалось что-то сенсационное, настоящее, значимое!

Всю важность находки мы оценили лишь тогда, когда предприняли попытку не только прочесть, но и проговорить то, что до поры существовало лишь на бумаге. Вторая книга дала нам чрезвычайно много подсказок насчет того, как именно можно достигнуть правильного произношения, наряду с туманными предупреждениями о неведомой опасности. Мы отвергли их, сочтя единственной их целью напуск флера тайны на потенциального читателя. Но мы ошиблись. Сначала мы попытались сказать слово «тьма» – оно встречалось чаще всего, и в его произношении мы были уверены больше всего. Хоть мы и относились к предостережениям второй книги наплевательски, мы дождались воскресенья, выбрали час, когда моя семья благополучно спала, и только тогда принялись за эксперимент. Мы закрыли дверь в мой кабинет, и я произнес слово.

Комната погрузилась во мрак. Я не понял, что произошло – сначала решил, что лампа внезапно погасла. Но свет не выбивался из-под двери кабинета, огни города за окном тоже пропали. Чернота вокруг была такая, будто мы спустились в самый глубокий грот в мире. Ища лампу, я споткнулся, врезался в свой стол и сбросил книги и записи на пол. Паника уже сдавливала цепкими лапами мое горло – в темноте было отчего-то трудно дышать.

И тогда Вильгельм Вандерворт огласил второе слово – и свет, прекрасный, богатый, сливочный свет вернулся в кабинет. Разумеется, именно «свет» он и сказал. Мы расходились в вопросе ударения, но оказалось, что интерпретация Вильгельма была верной. Едва кабинет потонул во тьме, он понял то, чего не понял я – что слово, сошедшее с моих уст, изменило реальность на миг. В этом языке слово не означало какой-либо объект или явление – оно его претворяло. Назвать что-то – Райнер сделал широкий жест рукой – значило создать что-то. Ты имел дело с Рыбаком, и вряд ли тебе это покажется слишком диким, ну а нам тогда… Можешь себе представить. Мы, пара университетских профессоров, наткнулись на нечто стократ превзошедшее самые смелые наши ожидания. Верхом наших мечтаний было снискать хотя бы малую славу в научном сообществе, стать фигурой грандиозной в глазах студентов, завидной и значимой в глазах коллег. Но с тем языком…