Джон Лэнган - Рыбак

Райнер кивнул на ручей.

– А теперь я слышу, как Вильгельм обвиняет меня в своей смерти. Говорит, что я убил его, как если бы подсыпал яд в кофе. Хуже того, по его словам, у меня не хватило смелости довести свое преступление до конца. Под напором совести я поставил крест на всех наших совместных исследованиях – а наработали мы, скажу я тебе, много. И вот теперь он – лишь прах, сохранивший память о том, каково это, быть человеком, но ничего с этой памятью поделать не способный. Теперь он проклинает меня. Твердит, что я трус и посредственность.

Наперекор себе Якоб все же спросил:

– Где именно он сейчас находится?

– Думаешь, я знаю? – проворчал Райнер и встал на ноги. Переступив через стену, он прошел к ближайшему молодому дереву, положил левую руку на пояс, склонил голову и простоял так некоторое время. Затем, встрепенувшись, он извлек из переднего кармана брюк нож – серебряный кухонный нож, вроде того, что был использован против Хелен много лет назад, может даже, тот же самый. Серией быстрых взмахов Райнер вспорол дерево. Он, должно быть, наточил его, подумал Якоб, глядя, как после каждого удара в коре остаются глубочайшие борозды. Закончив, Райнер сделал шаг назад, критически оценивая работу. Якоб тоже взглянул на дерево, но вскоре понял, что не может разобрать узор. Душу его переполнило странное ощущение спокойствия вкупе с легкой рассеяностью. Он даже почти забыл, зачем они с Райнером явились сюда. Он повернулся туда, откуда пришел, и побрел прочь от ручья, и уже на солидном отдалении ему в голову ударило, что старика-ученого он зачем-то оставил там. С пунцовыми щеками Якоб побежал обратно к стене и, осторожно обводя взглядом дерево, подошел к Райнеру. Тот стоял все в той же позе и смотрел куда-то в чащу – будто играя с кем-то, притаившимся в ней, в гляделки. Якоб рискнул проследить за его взглядом, но не увидел ничего, кроме стволов, выстроившихся ряд за рядом до самого горизонта. Он услышал, как Райнер пробормотал пару непонятных слов – на слух что-то вроде талуза, талуза. Когда Якоб тронул его за плечо, Райнер развернулся и с хмурым лицом направился к машине.

Прогулка в обратную сторону выдалась менее насыщенной событиями. Пока они шли вровень с потоком, голос Анжело не унимался в своих обвинениях, но вскоре затих – ослаб до такой степени, что Якоб почти поверил, что вообразил его себе в реве воды; точно так же порой можно представить себе лицо, чьи черты выступают из древесного среза. Ни Якоб, ни Райнер не проронили ни слова, пока не пересекли хребты и не дошли до машины на другой стороне поля. Ручей остался далеко позади, и тогда Якоб решился спросить Райнера, решена ли проблема.

– В рамках возможного – да, – ответил Райнер. – Знак на дереве отворотит большинство тех, кто приблизится к нему. Это лучшее, что мы можем сделать, не прибегая к принесению человеческой жертвы.

Якоб тогда сказал себе, что тесть пошутил, но на лице Райнера не было ни тени улыбки.

Где-то с тысяча девятьсот двадцатого, через год или два после визита к ручью Якоба и Райнера, жители повадились называть новичка Голландским ручьем. Кто первым дал ему такое имя и почему – история умалчивает; так или иначе, в начале тридцатых годов водоток перекочевал на карты местности. Узнав полную историю от Якоба, Лотти стала жаловаться на неточность; извечно дотошная до деталей, она заявляла, что «Рыбацкий ручей» будет куда как правильнее. Якоб не стал спорить с ней, лишь предложил принять название как своего рода дань ее отцу.

– Вот уж глупости! – фыркнула Лотти. – Тот, кто так окрестил его, не мог ничего знать о моем отце. – Однако от Якоба не укрылось, что выдвинутая им идея грела ее сердце, взывая в ее памяти к образу отца, еще не сраженного хворью разума. Не того хилого старика, что однажды проплутал почти неделю, уйдя с работы в трудовой лагерь в округе Оранж, а лихого каменотеса с повязанным на шее платком, чьи рубашку и брюки укрыла благородная пыль. Якоб тоже запомнил его таким, с одной маленькой поправкой: перед его внутренним взором лицо Райнера извечно было омыто белым свечением.

Годы шли – их дети вырастали, начальник Якоба сделал его полноправным партнером в деле, страна погружалась в Великую депрессию, назревала новая война с немцами. Порой Якоб и Лотти, вспоминая прошлое, осознавали, что с трудом соотносят все то, что произошло с ними в лагере, с реальностью, будто те события были прочитаны в книге или увидены в фильме. После смерти Якоба от рака легких в тысяча девятьсот пятьдесят первом это ощущение нереальности стало преследовать Лотти все чаще и чаще. Ей снились яркие сны, в которых она возвращалась в дом в Гейдельберге и садилась за тяжелый дубовый стол, что пробыл в семье ее матери четыре поколения, смотрела на шкаф, полный фарфора из Дрездена, смотрела на длинные кружевные шторы, которые тетушка Гретхен сшила родителям в качестве свадебного подарка. Когда она просыпалась в своей кровати с комковатым матрасом и изношенным одеялом и глядела на обычный комод, уставленный фотографиями ее семьи, и открытый шкаф, в котором все еще висела одежда Якоба, хоть она и поклялась отнести все мало-мальски прилично сохранившееся на благотворительность, ей казалось, будто это все лишь сновидение. Эта жизнь, в которой она покинула дом и прибыла в страну, где все разговаривали на чуждом ей языке, в которой ей пришлось столкнуться с восставшей из могилы женщиной, в которой она вышла замуж за застенчивого парня из Австрии, чья любовь к ней всегда лучше выражалась объятиями, нежели словами, и родила от него детей – все это просто привиделось ей; просто шутки воображения подростка, охочего до нового опыта. Ах, если бы только она могла вернуться в ту пограничную со сном пустоту и остаться там до тех пор, пока все не встанет на свои места! Тогда в следующий раз, когда она откроет глаза, мать позовет ее спуститься вниз и поцеловать отца перед уходом в университет.

Но ничто не могло повернуть время вспять; все, что оставалось Лотти, – подняться с кровати и прошествовать к комоду, выдвинуть верхний ящик и пошарить под бельем, в оном ящике утрамбованном. Когда ее пальцы находили краешек маленькой коробочки из плотного картона, – в такие в универмагах обычно пакуют елочные игрушки, – она доставала ее и ставила на комод. Там, под крышкой, завернутый в салфетку, покоился маленький кусочек металла – рыболовный крючок. Самый обычный, всего два дюйма в длину – навесил на леску и забрасывай. Металл потускнел, будучи покрыт темной субстанцией – кровью покойного мужа Лотти.

Крючок этот застрял в щеке Якоба, прямо под глазом, когда топор разрубил один из тросов, установленных Рыбаком, и странная сила, наполнявшая веревку, излилась наружу, разметав вплетенные в пеньку крючки по сторонам. Якоба так сильно ошеломило и измучило то похождение, что, едва дойдя до лачуги, он рухнул на кровать, не обратив внимания на металлическую занозу. На следующий день он проснулся с опухшей болящей щекой. Его сосед по лачуге извлек крючок и выдавил гной – у Якоба на всю жизнь остался еле заметный шрам. Спрятав трофей в платок, Якоб сохранил его. Когда Лотти узнала о его существовании, она попросила дать ей посмотреть. Якоб не стал упираться и отдал ей крючок, даже преподнес с шутливой торжественностью в маленькой резной шкатулочке.