Максим Кабир - Скелеты

Он беззвучно стонал и порывался ползти к Нике. Хромающая тетка, парень с подрезанной рукой и здоровяк втроем волокли девушку по снегу. Ее платье задралось, волосы трепались на ветру.

Толстяк наподдал ботинком и харкнул в лицо. Слизь вперемешку со слюной потекла по лбу.

— Ника, — выдавил Андрей, переворачиваясь на живот, цепляясь пальцами за бордюр.

Люди Матая затолкали брыкающуюся Нику в «ниссан», автомобиль зарычал, разбрасывая снег. Слева, из снега, брела костяная кукла, и с каждым ее шажком ноги перекручивались, как канаты. От боли и слез желтоватый силуэт шел волнами, а может, суставы шевы действительно мягко извивались. Грудная клетка клацала. С грациозностью балерины тварь пересекла аллею.

В окнах Андрей увидел жильцов, они прикладывали ладошки к стеклу, силясь разглядеть источник шума. Фонари погасли синхронно, двор погрузился во мрак.

Щелк! Щелк! Щелк!

Изящные пальцы дотронулись до его щеки, до губ, минуя зубы, проникли в рот.

Кукла склонилась над своим сосудом, над инкубатором, из которого ее вынули много лет назад.

— Ты… уродина… ты…

Машина со Снежаной неслась вон из города. Но машина с Никой, запасным ключом, устремилась к жертвенному алтарю.

Они проиграли.

Слезинка скатилась по виску. А кукла воздела к небесам тонкие ручки, затрещала и обрушилась на Андрея костяным дождем. Последнее, что он почувствовал, были лапы шевы, легко прошивающие преграду плоти, копошащиеся под кожей.

Через миг кукла исчезла, провалившись в человека, словно в колодец.

На Первом канале мерцали фонарики: Игорь Крутой орудовал за белым роялем, аккомпанируя Ани Лорак.

«Весь город в елках, будто сказочный лес», — пела она. Падало, кружась, конфетти, и искрились бенгальские огни.

Ошеломленный Хитров смотрел на экран и никак не мог вспомнить термин, обозначающий конфликтующие идеи: какой-то там диссонанс, легитимный, коллективный. Не состыковались в его голове новогодняя ночь, детский хор, это снятое загодя слащавое шоу, и тьма снаружи, кишащая последователями древнего культа.

Рядом на диване сидели его родные, притворялись, что увлечены концертом. Заплаканная Лара крепко сжимала его запястье, отец то и дело косился на него, а мама баюкала Юлу. Малышка спала.

«Я правильно поступил, — убеждал он себя, — я не мог их оставить».

Это его дом, и он обязан защищать ребенка, жену, родителей.

На столе возле нетронутой тарелки поблескивал кухонный тесак. К боковине дивана был прислонен топорик для мяса.

Ани Лорак пела, Игорь Крутой играл, в ушах скрежетало железо. Расплющивался в лепешку «жигуленок». Солнечное сплетение блондина взрывалось, развороченное, как грудь Джона Херта в «Чужом». Ствол ружья разглядывал застывшего Хитрова.

Смерть торжествовала.

— Поешь, — попросила Лара.

Он подумал про искалеченную стопу девочки, сглотнул, борясь с тошнотой.

Он не стал вдаваться в подробности, сказал лишь, что они вызволили пленниц и сбежали, и что в темноте на проселочной дороге он разбил автомобиль. Он расскажет все завтра, если…

Глаза пекли, он помассировал их и выдавил жалкую улыбку. Поцеловал Лару, встал.

— Ты куда? — едва не подпрыгнул папа.

— В туалет, — пробормотал он.

Стрелки часов, как лезвия ножниц, смыкались. Лоснилась красная икра на бутербродах, лопались пузырьки в бокалах. Ани Лорак (почему-то она всегда напоминала ему Буратино из советского фильма) сменил Кобзон. Странное, притворное застолье.

Зыбкое затишье.

И все раздражало: и руки жены, и водка в папиной стопке, и даже, прости господи, умиротворение Юлы.

Он сказал себе, что Андрей уже далеко, вырвался за черту Варшавцево, и ему, и Нике ничего больше не угрожает. Пора позаботиться о себе. Не зря ушел, не предал, не бросил в беде. Он же отец. Он, не они.

Он должен быть счастлив, что с дочерью все в порядке, и с Ларисой. С ними — в первую очередь.

К входным дверям крестами лейкопластыря была приклеена японская кукла.

Хитров умылся и внимательно осмотрел себя в зеркале. Отражение вызвало приступ неконтролируемой ненависти. Он презирал себя за бессилие.

Он вспомнил, как мчался по пустому городу, как у подъезда его окрикнула соседка. Баба Нюра Папенкова по прозвищу Папенчиха, она сидела на лавке, и снег притрусил ее седые волосы. Она спросила задыхающегося от бега Хитрова:

— Сбег, паскуда?

— А? — он недоуменно оглядел старушку, которой частенько помогал подниматься по лестнице.

— Девки где, я пытаю? Бог как без девок ро́дится?

Папенчиха была яростной атеисткой, она высмеивала маму Андрея, когда та ездила в церковь, и в ответ на «Христос воскрес» читала богоборческие лекции.

— Дурак! — старуха харкнула себе под ноги. Она была босой, ступни посинели от холода.

— Простите, — зачем-то сказал Хитров.

Он вытерся полотенцем и набрал номер Ермака. Вызов прервался. Сердце словно насадили на вилы. Умерли. Убиты все четверо. Из-за тебя. Из-за твоей трусости, барабанщик Толя.

Он нажимал кнопки снова и снова.

— Толь! — позвала мама.

Хитров стиснул зубы.

«Нет связи, — подумал он. — Так было в прошлый Новый год. Он не мог дозвониться родителям. Чертов оператор».

Скрипя зубами, Хитров пошел обратно в гостиную. У дверей замешкался, поправляя Кокэси, фиксируя пластырь. Прильнул к глазку.

Подъездная лампочка озаряла свекольную морду Змеиного мальчика. Впалый рот чавкал. По стенам и потолку ползали гадюки.

Передвигаясь так, словно домашние тапочки весили центнер, Хитров двинулся прочь от дверей, от поджидающего в двух метрах гибрида.

Мама качала Юлу. Малышка причмокивала во сне. Отец рассеянно помешивал вилкой салат. Лара протянула к мужу руки: садись со мной, защити нас.

В телевизоре извивалось какое-то вульгарное трио.

Хитров втиснулся между родными и уставился на экран.

В Варшавцево было много замечательных мест. Набитый гнилыми листьями погреб. Воронка затопленного карьера. Подвал Умбетовых. Но за тридцать минут до две тысячи семнадцатого года он внезапно понял, что всегда мечтал жить в красном доме.

Ветер раскачивал створки ворот, они визжали, и тени гнездились в нишах. Фасад змеился трещинами, кирпич рассыпался, струился красной пыльцой. На подоконниках шевелилась пожухлая трава, а в узком окне загорались кусочки витража.

Андрей хотел поселиться здесь, среди шорохов и крысиного писка, стать единственным хозяином вокзала в городе без железной дороги.

Снежинки таяли на его резцах, он широко улыбался, будто позировал перед камерой. Внутри уютно устроилась его маленькая шева, его куколка.

Андрей не забыл. Не превратился в безмозглого зомби. Он помнил все, даже то, чего не помнил раньше. Он видел, как под микроскопом, свою жизнь, и улыбка гасла, волосы вставали дыбом, но он приказывал себе думать о боге и вновь радостно улыбался.