Рута Шейл - Вещные истины

– Под-жог!

Я снова хватаюсь за чашку.

О том, почему начался пожар, я как-то не задумывалась – не считая того, что мы с Германом тут точно ни при чем. Мне-то казалось, что дом сгорел, потому что ему пора было сгореть. Пришло время отдать душу богу домов. Сгорел – и баста.

Но поджог…

– Под завалами никого не нашли, – договаривает папа, отвечая на наш невысказанный вопрос. – Ни живого, ни мертвого. К счастью.

– Вот так бережешь-бережешь – и на тебе, – ворчит мама. – Руки бы пообрывать. Ни своего, ни чужого не жаль…

– Кому, бомжам?

Вопрос явно риторический. Я уже почти было собралась улизнуть к себе, но тут мама решительно вешает на крючок полотенце, которым вытирала посуду, и ловит меня за руку.

– Пойдем-ка глянем. Может, получится восстановить? И Савельевым надо позвонить, там ведь их половина.

Папа морщится, будто лимон надкусил.

– Делать вам нечего.

– Пошли, – торопливо соглашаюсь я и начинаю натягивать кеды.

Вдруг антикварная «Зима» не так безнадежно потеряна?

– Ох, – говорит мама. – О-ох…

Надежда отстроить дом заново покидает ее на глазах. Он и вправду выглядит еще хуже, чем был, когда я видела его в последний раз. Сейчас его почти что нет. Устояли лишь стены и каминная труба, в отсутствие крыши похожая на торчащий из челюсти гнилой зуб. Земля вокруг изрыта следами внушительных протекторов – видимо, здесь маневрировала пожарная машина.

– Столько лет… – продолжает мама, промокая глаза бумажным платочком. – На немецкой земле стоял, на советской, на российской. И вот не выстоял.

Я невольно проникаюсь ее настроением. Этому дому я обязана тем, что взяла в руки карандаш (чтобы не свихнуться от скуки, но это неважно). Сколько книг здесь было прочитано! Сколько раз я замирала, глядя в окно на эту полоску реки и очертания старой мельницы, чтобы предаться грусти над развязкой истории, мысленно пересказывала диалоги, воображала себя на месте героев… Иногда я уходила на развалины Гердауэнского замка, чтобы еще острее ощутить одиночество, сделать его почти невыносимым, и там, сидя на замшелом обломке стены, доводила себя до слез тоской по ушедшим временам, которые знала только по книгам.

Между тем мама тоже находит поводы для грусти, и они куда более прозаичны.

– Набегут теперь, мародеры. Будут искать уцелевшие ценности. Стены простукивать…

Я думаю о Германе.

– Пусть ищут. Возможно, им эти вещи нужнее, чем нам. – И добавляю, с трудом удерживаясь от улыбки: – А вообще слишком поздно. Мы с Ленкой Савельевой в десять лет все уже простучали. Искали скелет первого ребенка Кроппов – Ленка говорила, он умер сразу после рождения, и его замуровали где-то в стене ее комнаты – но почему-то ничего не нашли.

– Вот еще глупости! – всплескивает руками мама. – Твоя Ленка так складно врет, что сама себе верит. И до сих пор такая, годы ничего с ней не сделали.

– Ну про самих-то Кроппов она правду сказала.

Мама хмурится. Заметно, что разговор на эту тему ей не слишком приятен.

– И дались тебе эти Кроппы! Их уже семьдесят лет как нет в живых.

– Они покончили с собой.

– Тоже Ленка наболтала?

Солнце скрывается за набежавшим облаком, резко становится свежо. Я обнимаю руками голые плечи в мурашках.

– Мы нашли могилу. За домом, неподалеку отсюда. Там на плите имена и дата смерти. Одна на двоих. – Я морщу лоб, вспоминая. – Шестнадцатое мая сорок шестого. Тот год, когда они должны были быть депортированы в Германию. И год свадьбы их дочери, прабабушки Анны. Ты что-нибудь об этом знаешь?

Мамины губы сжимаются в тонкую ниточку.

– Что я могу знать? Столько лет прошло… Тогда время другое было. Мы победители, они – побежденные. Они нас ненавидели, мы – их. Жалеть никого нельзя было, за жалость сажали. Враг – и точка. Может, потому и победили, что верили: врага с человечьим лицом не бывает, только со звериной харей. И женщины их звери, и дети – все. А жили-то одинаково плохо. Мы еще не стали здесь своими, они – уже перестали быть. Никто из них не хотел уезжать, у всех оставались дома, хозяйство, скот, урожай… а Кроппы к тому же были уже немолоды – Анна родилась, когда ее матери было лет сорок. Думаю, если б не твой прадед, они бы и ее с собой в могилу забрали. Но вышло иначе – в совхоз приехал молодой врач. И свел с ним Анну отцовский отрубленный палец…

Мамин рассказ льется колыбельной, и снова передо мной встает румяная хлопотунья-хозяйка. Ее муж с печальными усами. Кислое садовое яблочко в его руке. И дочь – высокая нескладная Анна Кропп с таким же, как у отца, прозрачным взглядом. Для того чтобы зарегистрировать брак, прадед ездил в Литву покупать ей поддельный литовский паспорт.

– А он ее любил? Прадедушка Саша – прабабушку Анну?

– Кто его знает? Время было другое, – повторяет мама. – Люди просто хотели жить. А любовь… Любовь тоже была другая, нам ее сейчас не понять. Может быть, мы и назвали бы ее по-другому – состраданием, желанием спасти. Смирением. – Она качает головой и прижимает меня к себе. – А тогда все это и было любовью. Бедные люди, страшное время…

Я смотрю на руины дома и вспоминаю Марка Терранову. Его угораздило родиться не в ту эпоху. Он слишком неуместен здесь со своим старомодным именем, своим шрамом и своей музыкой. Ему нужна любовь, которая уже устарела. Любовь с миллионом других имен.

– И где-то сейчас наша бабушка… – Бумажный платочек снова идет в ход. – Помнит ли она нас?

Я и сама тысячу раз задавалась этим вопросом. Этим и многими другими, начиная с того, где она.

– Есь, почему ты не расскажешь, что случилось той ночью?

Я отворачиваюсь к реке и строю самую страдальческую физиономию, на какую только способна.

– Ничего не видела, – твержу я не знаю в который раз. – Спала в своей комнате, а когда проснулась – ее уже не было.

– Может, она что-то говорила тебе? Или странно себя вела?

– Нет.

– А тот знак на обоях?..

Про рейсте она упоминает впервые. Раньше я была уверена, что его просто никто не заметил.

Я молчу, и мне кажется, что мое молчание звучит невероятно красноречиво.

– Я понимаю, тебе неприятно вспоминать… Но если ты что-то знаешь. Или догадываешься. Может, слышала обрывок разговора. Может, к бабушке кто-то приходил…

– Мам, – говорю я максимально спокойно. Для этого приходится вообразить себя психотерапевтом. – Я действительно ничего не знаю. Прости.

– Хорошо, хорошо… я спрашиваю не просто так. У вас быстрее информация распространяется через все эти ваши соцсети, и ты, наверное, читала про убийства.

– Уб… – запинаюсь я. – Что?

Переход от темы к теме слишком резок и требует осмысления.

– У жертв на руках похожие знаки, только вырезанные ножом. Вот и все, о чем я хотела предупредить. Если тебе хоть что-нибудь об этом известно, расскажи мне, пожалуйста. Я не буду тебя ругать, и бабушку – тоже.