Рута Шейл - Вещные истины

– Сам по себе он дешевка. Без трех других ты ничего бы за него не выручил.

Герман стоит в центре комнаты в расстегнутой белой рубашке. Волосы влажно прилипли ко лбу. Глаза мертвые.

– У меня нет денег на похороны, – говорит он тихо и вынимает из-за спины руку с зажатым в ней трофейным кортиком. Его умоляющая улыбка кроит мое сердце пополам. – Ты же шеффен. Я прошу тебя. Сам прошу.

– Я. Не. Шеффен!

– Ты прошла через мой рейсте.

– Я не знаю, как это получилось.

Херувимчик-фигурист снисходительно взирает на нас с едва заметной усмешкой на румяном личике. Я перевожу взгляд с него на темные половицы, а оттуда – на Германа.

– Завтра у тебя будет полный комплект. Смотри не продешеви, они в идеальном состоянии. – Он не благодарит и выглядит так, будто я влепила ему пощечину. – То, что останется, вернешь своим обманутым дольщикам. А сейчас тебе нужно поспать.

Кажется, Герман готов улечься прямо здесь же, на голом полу, но я с протестующими возгласами подталкиваю его в комнату брата. Он покорно передвигает ноги, а дойдя до кровати, падает на нее, не раздеваясь, и остается лежать с открытыми глазами. Я укрываю его краем одеяла, кошусь на нож, который он по-прежнему сжимает в руке, но не решаюсь к нему прикоснуться.

Мне не повредила бы чашка горячего чая. Думаю, Герману тоже. С этой мыслью я иду в кухню, открываю все шкафчики подряд и наконец нахожу жестяную коробку с чем-то, похожим на заварку. Чайника нет, и я кипячу воду прямо в металлической не-приведи-бог-трофейной кружке. Холодильник сверкает пустыми полками, в самом дальнем конце одной из них зеленеет и пушится нечто бесформенное, но я боюсь узнавать, чем это было раньше.

Как здесь вообще можно жить?..

Чай я все-таки добываю. Разливаю темно-коричневую жидкость по чашкам и тащу их в спальню. Когда я вхожу в комнату, Герман глядит на меня, словно успел позабыть, кто я такая.

– Держи, – командую я. Чтобы не обжечься, ему приходится сесть. Я устраиваюсь рядом, грею руки о чашку и молчу.

– Марк не хотел лежать в земле, – подает голос мой Освальд. – Он говорил: «Когда я умру, сожги меня. Пусть от этого тела даже костей не останется».

– Мы все сделаем вместе.

Герман опирается спиной на стену и закрывает глаза.

– Мы отвезем его на Куршскую косу и развеем над морем. Вода – это то, что Марк любил больше всего на свете.

Я принимаю ту же позу – выпрямляю ноги и пристраиваю чашку на колени.

– Каким он был?

– Жалким. – Уголок его губ дергается, но улыбка не получается. – Злился, что из нас двоих не он родился рейстери. Если б я мог, то отдал бы этот дар – ему и правда было нужнее. Он так переживал из-за людей! Их взглядов… Даже там, где никому не было до него дела, Марику мерещилась насмешка. Эта паранойя сводила с ума всех, кто его знал. А он психовал. Называл рейстери «расой господ» – сначала это касалось только меня, а потом и Вио…

Мне кажется, или для человека, предавшего собственного брата, он произносит имя этой девушки с подозрительной легкостью?

– А Вио… – Вот, даже мне оно дается с трудом. – Как она познакомилась с Марком?

Я тут же вспоминаю, что по легенде знакома с Виолеттой лично и должна знать эту историю, но Герман слишком расслаблен, чтобы заметить ошибку.

– К нему вообще тянулась всякая шваль, – говорит он. – Подобное к подобному. Вио он притащил с улицы. Сказал, что она сбежала из дому. Я был не против того, что здесь появится кто-то еще – мы с ней вообще не пересекались. О ее существовании я вспоминал только по ночам, когда они с Марком слишком громко… – Герман болезненно морщится и обрывает себя на полуслове. – Как-то раз я поднялся наверх, уверенный в том, что оба уехали. Дверь была заперта. Я сходил в душ, а когда вышел, то наткнулся на незнакомую девушку – она стояла в прихожей с мокрым зонтом в руках и смотрела на меня как на привидение. Я догадался, что Марк не предупредил ее о брате-близнеце. Тут любой бы подумал, что чокнулся… я назвал свое имя, перекинулся парой фраз. Она сразу спросила, не я ли иногда хожу по чердаку – у меня там рейсте, не двигать же шкаф всякий раз, когда захочется по нужде… я чистосердечно в этом признался. Она обрадовалась, потому что боялась воров. Чтобы окончательно успокоить, я провел ее в свой бункер. Все это время она смотрела на меня не моргая и, кажется, вообще забыла, что вернулась за зонтом для Марка, а тот ждал ее, прячась от ливня под каким-то деревом… Потом она, конечно, вспомнила и побежала к нему. А я остался. И думал о том, что со слов брата представлял ее себе несколько иначе. Она оказалась…

– Ничего так, – подсказываю я, но он не спешит соглашаться с моим эпитетом, тщетно пытаясь подобрать собственный.

– Она производила впечатление человека, у которого раньше были деньги. Большие деньги. Когда я ее увидел, на ней была старая футболка Марка, волосы в каком-то беспорядке, но даже так было понятно, кто из нас двоих – высшая раса…

Похоже, зацикленность Германа на деньгах носит куда более патологичный характер, чем я думала. Сама я не считаю материальное благополучие причиной для деления людей на высших и низших – я вообще не могу назвать ни одной такой причины – однако мое внезапное раздражение вызвано вовсе не разницей в убеждениях.

– И ты решил отбить ее у брата, – швыряю я, подхваченная волной неприязни.

И не смотрю в его сторону, но краем глаза вижу, как Герман отставляет пустую чашку в сторону и придвигается. Зачем-то поправляет мне волосы и, убирая руку, делает это нарочно медленно.

– Есе-ения, – произносит он, словно желая распробовать имя на вкус. – Разве ты никогда не поступала так, как тебе хочется? Если нет, то ты ничего не знаешь об удовольствии.

Его ладонь на моем бедре обжигает даже сквозь ткань джинсов.

– Она пришла ночью, – шепчет он. – Пришла, чтобы остаться со мной до утра. Тогда я сказал…

С каждым его словом растет моя досада на дуреху-себя – за то, что очертя голову бросилась его спасать, одарила семейными реликвиями, напоила чаем, а теперь сижу тут и слушаю, как он выворачивает себя наизнанку, легко и непринужденно делая то же самое со мной. Я сжимаю зубы и чувствую, как кровь приливает к лицу. Нужно решиться. Уйти и больше не возвращаться. Считаю до пяти и ухожу. Хотя, пожалуй, хватит и трех.

– Я сказал, чтобы она как можно быстрее убралась из моей комнаты и из моего дома, и сделала это максимально тихо, потому что, если проснется Марк, мне придется все ему объяснить. Она подчинилась. Той же ночью ее убили шеффены.

Он убирает руку, во весь рост вытягивается на кровати и замирает лицом к стене.

Я хватаюсь за последнее слово, как утопающий за соломинку, и отчаянно пытаюсь выбраться из дурацкого положения, в которое сама же себя поставила.