Рута Шейл - Вещные истины

– Китель не мой, а Рауша. Если ты перестанешь постоянно об этом вспоминать… – начинает он, явно что-то обдумав. – Я, так и быть, забуду о том, что ты назвала забегаловкой мое элитное увеселительное заведение, хм?

Странно, что он до сих пор настроен шутить. Лично мое чувство юмора испарилось где-то между «ты все обо мне знаешь» и «обахуяссе».

– Это неравнозначный обмен. Ты ведь не думаешь, что, если молчать о твоем прошлом, оно станет другим?

– Совсем забыл, что ты потомственная судья, – говорит он без тени иронии, и больше мы не произносим не слова.

По темному саду, давно не знающему хозяйской руки, бродит женщина в светлом платье. Под ее шагами не колышется ни одна травинка. Ветви яблонь тяжелы от созревших плодов. Женщина останавливается, чтобы вдохнуть аромат яблочной кожуры, а затем, босая, на цыпочках крадется к старой голубятне. Почти у самого входа вдруг оборачивается и машет мне, приглашая войти вместе с ней. Я остаюсь стоять у калитки, а она, выждав еще немного, откидывает за спину оборванный конец веревки, чуть ослабляет затянутую на шее петлю и скрывается за приоткрытой дверью. Потревоженные ее появлением, изнутри выпархивают несколько бабочек и, покружившись над дорожкой, стайкой исчезают за домом.

Мятый фонарь над крыльцом не горит, в окнах темно. На веранде в кресле-качалке сидит темноволосый юноша. Склонившись над шахматным столиком, он медленно двигает одну из фигур.

Когда я подхожу к двери, он поднимает голову, и его изуродованное шрамом лицо озаряет улыбка. Указав пальцем на дом, он подает мне знак не входить. Огромная бабочка садится ему на лицо, скрывая шрам распахнутыми пестрыми крыльями.

– Открыто, – говорит Бесков. Я смотрю на то, как он просовывает мысок ботинка в щель между створкой и дверным косяком, а когда оглядываюсь вновь, вижу пустое кресло и заваленный листьями шахматный столик.

– Можно я подожду здесь?

– Да, так будет лучше.

Натянув расстегнутые рукава рубашки до самых кончиков пальцев, он кладет ладонь на ручку двери и тянет ее на себя. Я стою, прислонившись к перилам. Ноги отказываются меня держать.

– Бесков!

Он оборачивается на пороге.

– А если бы мы и сейчас были врагами, ты стал бы меня спасать?

Буркнув что-то неразборчивое, он исчезает в полумраке прихожей.

– Марк, – зову я тихонько. – Марк, что мне делать?

Только ветер едва колышет сухие листья. Я провожу ладонью по столу, и они осыпаются мне под ноги.

В кухне загорается свет. Сквозь оконное стекло видно, как Бесков в одиночестве бродит по комнатам. Вот он скрывается из виду, снова появляется. Смотрит куда-то вниз, качает головой и выходит. Германа с ним нет.

Входная дверь отворяется настежь.

– Зайди, – говорит Бесков. Пропускает меня, а сам остается на веранде и лезет в карман за сигаретами.

С первого шага становится ясно, что второй будет ошибкой.

Я не знаю, как пахнет горелая плоть, но сходу узнаю этот запах. И мне кажется, что теперь он останется со мной навсегда.

Скосив глаза на дверной проем, ведущий в кухню, я быстро отворачиваюсь.

Там ноги. Длинные бледные стопы с трещинами на пятках и толстыми желтыми ногтями. Поверх вьется тонкий провод кипятильника.

Сдержав рвотный позыв, я вылетаю на крыльцо.

– Дай. Мне надо.

Поколебавшись, Бесков протягивает мне пачку. Я склоняюсь над зажигалкой в его ладонях, но не знаю, что делать дальше. При виде такой беспомощности он сам втягивает огонек кончиком сигареты и передает ее мне.

Я набираю полный рот дыма и не спешу выдыхать.

– Это не он. Не Герман. Это его отчим.

– Я догадался. Староват для твоего приятеля. Больше в доме никого нет, в других комнатах – несколько затертых рейсте.

– Отвези меня домой. Пожалуйста. Домой, в Железнодорожный. Я помню, что для тебя это далеко, но…

– Дело не в расстоянии. Идем.

Мне позарез нужно кого-нибудь обнять. Не просто обнять, а вцепиться, будто изголодавшийся вампир, и впитать чужое тепло, потому что свое давно на исходе. Если б только кто-нибудь взял бы меня на руки и избавил от необходимости снова заставлять свое тело двигаться… Кто-то, кто был бы сильнее и мудрее меня. И сказал бы… Он сказал бы мне: «Ты не первая. Люди вообще невероятные существа… Отталкивают тех, кто к ним добр и теряют голову от палачей. Видят свет в кромешной тьме. Прощают то, что невозможно простить. Жертвуют собой ради тех, кто этого не заслуживает, но… Возможно, имеет смысл просто его выслушать?»

Нет, никто не дает мне советов. Это всего лишь голос в моей голове. Мы идем к калитке, не оборачиваясь, каждый в своей тишине. Небо светлеет. И Бесков говорит: «Я отвезу тебя туда, где ты будешь в безопасности». Я слишком устала, чтобы спорить. Он говорит: «Сейчас тебе нужно делать все, что я скажу. Это важно». Я снова молчу. А он: «Сожми мою руку, если да».

И подхватывает меня за миг до падения.

Если раньше дом на Кройц-штрассе казался мне на редкость тихим местечком, то утром становится ясно, насколько сильно я ошибалась. Ровно в шесть все вокруг приходит в движение. Лежа на кровати в маленькой комнате, обставленной только самым необходимым, я слышу, как надсадно воют старые водопроводные трубы. Хлопают двери. Комнатой выше кто-то расхаживает на каблуках, и каждый «цок» вонзается в мою и без того больную голову, заставляя вспомнить китайскую пытку водой. Я поворачиваюсь на бок и зарываюсь под одеяло в надежде снова уснуть, но проклятый шум не оставляет шансов, к тому же, сильно хочется пить. Я с трудом открываю глаза, тащусь к окну и прижимаюсь лбом к прохладному стеклу. Становится немного легче. Внизу, на заднем дворе, который я раньше не видела, в окружении цветочных клумб белеет фигура каменного юноши. Склонившись над чашей фонтана, он словно любуется своим отражением в неподвижной глади воды. С двух сторон фонтан огибает выложенная булыжником дорожка, уходящая в никуда, то есть, прямо в витую решетку ограды. Возле дома дымит выхлопной трубой черный микроавтобус с крупными буквами «Осторожно, дети!» на борту. Рядом прохаживается дядька в растянутой майке и шортах.

«Здесь не тюрьма, – вспоминаю я. – Здесь убежище».

Интересно, где в этом убежище ванная?..

Краем глаза я ловлю свое отражение в зеркале старинного трюмо. Увиденное ужасает. Я открываю все ящики подряд, но они, как назло, пусты, только в нижнем сиротливо приютились чернильница и деревянная ручка с пером на конце. Скрутив грязные волосы в узел, я закрепляю их на затылке этой самой ручкой и отправляюсь на поиски благ цивилизации.

Меня не покидает чувство, что вокруг – музей, где экспонаты можно трогать руками и даже переставлять с места на место. Еще здесь пахнет невообразимой смесью туалетной воды и всевозможных дезодорантов. Сквозь шлейф парфюмерной лавки едва пробивается запах еды – колбаса, что-то жареное, кофе… Проглотив слюну, я оставляю за спиной рабочий кабинет, из которого можно выйти сразу в четырех направлениях, прохожу через небольшой пустой коридор и оказываюсь в столовой. Портрет Рихарда Кляйна встречает меня усмешкой узнавания. А может, это горькая ирония хозяина, свысока взирающего на разруху в собственном жилище.