Рута Шейл - Вещные истины

– Как она могла готовить для Нойманна, если тогда еще не родилась? – ворчу я, чтобы он не подумал, будто мне надоело обижаться и захотелось попробовать исторические клопсы.

– Эти двое, Эрих и Эрна, женаты дольше, чем мы с тобой живем на свете.

– Прям целых сто лет?

– Может, и сто, – соглашается он. – И знаешь, их любви не мешают ни пагубное пристрастие Эриха к шнапсу, ни даже рука его супруги, превращающая практически любую кухонную утварь в грозное оружие борьбы с пьянством.

– Они бессмертные! – говорю я, глядя на Бескова широко раскрытыми глазами, чем окончательно подписываю пакт о ненападении.

– Они – часть этого дома. Здесь вообще полно секретов… Например, эта комната. Я наткнулся на нее совсем недавно и почти случайно – она была запечатана тем же способом, который скрывает весь дом. Тайник в тайнике, представляешь? Я думаю, это дело рук твоей бабушки.

Он впервые упоминает о бабушке, а ведь верно – она бывала здесь и, похоже, не раз!

– Почему? – едва выдыхаю я из боязни, что он передумает говорить.

– Потому что она презирала Рауша. Настолько, что не прикоснулась бы к его вещам. Впрочем, кое к чему это не относилось… Подойди сюда. – С этими словами он снимает со стены и отставляет в сторону полотно с изображением двух цветущих фройляйн и одного печального тощего фазана, явно приговоренного к судьбе горячего блюда на их столе. За картиной скрывается деревянная дверь – краска на ней облупилась и местами облезла от времени. Бесков открывает нарочно медленно, вовсю наслаждаясь моим нетерпением. Визг несмазанных петель должен слышать сейчас весь дом.

Я вхожу в квадратную комнату без окон. Как только глаза немного привыкают к темноте, становится ясно, что внутри совершенно пусто. Пространство напоминает скорее колодец или трубу – потолок настолько высоко, что разглядеть его не получается.

– Встань здесь, – приглушенно командует Бесков. Взяв за плечи, он подталкивает меня чуть вперед, в самый центр, и разворачивает лицом к одной из стен. – Замри.

Подчиниться совсем несложно. Я стою с прямой спиной и вглядываюсь во тьму, а Бесков поднимает раскрытую левую ладонь и пишет что-то прямо на ней. Медленно обходя меня по кругу, он поводит рукой так, словно гладит огромную невидимую кошку.

И появляется свет.

Первыми загораются канделябры у входа. Огоньки вспыхивают один за другим, будто на рождественской елке, и постепенно заполняют все. Подняв голову, я наконец-то понимаю, насколько здесь высоко, и там, наверху, тоже есть свечи – оплывшие огарки кособочатся в медных чашах, густо покрытых застывшими каплями воска. Их здесь десятки. Я восхищенно вскрикиваю, но Бесков указывает на другое. Разглядев это «другое», я забываю об огоньках.

С темной шпалеры на меня глядит изможденная средневековая дева. Ее лицо бледно, глаза полуприкрыты. Складки ткани драпируют округлость живота. Руки-прутики обвивают шею белоснежного единорога с почти человеческим взглядом, и мифический зверь доверчиво льнет к ее груди.

Она прекрасна. Она бесценна.

– Этот гобелен сводил Рауша с ума, – поясняет голос за моей спиной. – Он созерцал его часами, и никто не смел вмешиваться, сколь важной ни была бы причина. Можно только догадываться, из чьих рук предмет попал в Комиссию по использованию дегенеративного искусства – а фюрер называл так все, что не вписывалось в идеологию нацизма, – вот только один из членов Комиссии, ее, так сказать, арт-директор, Хильдебранд Гурлитт работами художников-«дегенератов» не гнушался. Он по смешным ценам выкупал у министерства пропаганды картины Мунка, Пикассо, Шагала, Матисса и собрал частную коллекцию, которая составила бы честь любому крупному европейскому музею. «Дева с единорогом», шпалера конца XV века из запасов Гурлитта, была подарена им Вильгельму Раушу в знак признательности за некую услугу.

– За какую услугу?

– Еще будучи сотрудником «еврейского» отдела, Рауш свел Гурлитта с коллекционером из Дрездена и обеспечил конфиденциальность сделки. При этом сам Рауш не отличался вкусом к живописи. Он был Triebverbrecher . Хм-м… Извращенец. Он видел в этой женщине с гобелена… Женщину. И то, что происходило за запертыми дверями его кабинета, имело мало отношения к наслаждению искусством. Это было совершенно плотское удовольствие.

Меня передергивает от омерзения, и Бесков это чувствует.

– Лизэлоттэ, – говорит он на тон ниже. – Я видел ее всего дважды, но буду помнить до конца своих дней.

Что-то в его голосе подсказывает, что основная мерзота еще впереди. К сожалению, я не ошибаюсь.

– Низкорослая и совсем неподходяще сложенная, она выбривала волосы надо лбом, пытаясь выглядеть, как девственница с гобелена. Пускала себе кровь, чтобы добиться той же бледности. Судя по фигуре, ее можно было бы заподозрить в беременности, если бы та не длилась гораздо дольше положенного срока. Лизэлотте считалась женщиной Рауша и всегда была при нем. Впервые я столкнулся с ней во время медосмотра. Меня только привезли в «Унтерштанд». Это странное существо наблюдало за всеми проводимыми надо мной манипуляциями без единой эмоции. Сидело в углу кабинета, а потом встало и вышло прочь. На мой вопрос медик ответил, что это Лизэлотте, die Braut , то есть, невеста герра Рауша. Не думаю, что он выбрал правильное слово. Она была Schlampe. Bljat’ . – Бесков чудовищно коверкает это слово, отчего оно звучит еще более хлестко. Впрочем, акцент пропадает так же внезапно, как появился. – Когда Лизэлотте пришла ко мне ночью, я сразу понял, что до меня она побывала с кем-то еще. В руках она держала большую связку ключей – не знаю, украла или Рауш отдал их сам. Она говорила, что жалеет нас: мы никогда уже не увидим других женщин, потому что скоро умрем. И предлагала себя. В то время любому было ясно, что война проиграна, но когда это прозвучало из ее уст, мне захотелось ее пристрелить. Я был слишком неопытен, чтобы понять природу той своей внезапно вспыхнувшей бешеной ненависти. Это был не страх поражения или вражеского плена. Даже не страх быть убитым. В уродстве Лизэлотте отражался я сам. Я, запертый в клетке. Я, потерявший рассудок. Полуголый, с иссеченной плетью спиной. Называя меня сверхчеловеком, Рауш обращался со мной, как с рабом. Потому что я ему это позволил.

– Ты принял то, что тебе предлагали?

– Нет. – Теперь уже мне передается его дрожь. – Я поманил Лизэлотте к себе, а когда она подошла, схватил ее, повалил на землю и придушил настолько, чтобы увидеть под белой дрянью, которой она вечно мазала кожу, подлинный цвет ее лица. Она хрипела и извивалась возле моих ног до тех пор, пока на пороге не появился Рауш и не приставил к моему затылку дуло пистолета. В тот раз он не избил меня. Мне показалось, что он остался доволен. А я никогда еще не был так близок к тому, чтобы стать тем, кого лепил из меня Рауш – тупым исполнителем. Големом. Солдатом с мраморными глазами. Да, себя я предал, зато остался верен…