Елена Ершова - Молочные реки [СИ]

Варево льется в глиняную миску. Девушка обтирает рушником края, подает гостю.

— Пей. Он принимает осторожно, боясь повредить раненое плечо. Вдыхает носом горячий пар.

— Ведьма ты, что ли? — полушутливо спрашивает он.

— Ведьма, — серьезно отвечает девушка. — Ты пей.

— Не отравишь?

— А что тебе терять-то? — она вздыхает и садится рядом на лавку, опирается локтями в столешницу. — Рана твоя не хорошая, душа твоя пропащая. Семьи-то у тебя нет? — она пытливо наклоняется к его лицу, чувствуя горечь дыхания. Усмехается невесело.

— Нету… — подытоживает она. — И родни нет. Может, потому и пропащий, что брошенный… Но ты все же пей. Каторжанин вздыхает, кряхтит, захлебывается слюной и варевом, но все же пьет. Затем кашляет снова, сплевывая слюну в подол, вытирается рукавом рубахи.

— И верно говоришь, что ведьма, — откашлявшись, говорит мужчина.

— Такую пакость приготовить… А правда ли, что к ведьмам по ночам черт прилетает? Брови девушки подскакивают высоко. Она запрокидывает лицо и начинает смеяться звонко, от души. Монисто на ее шее позвякивает, и каторжанин смеется тоже, довольный своей шуткой.

— Правда, прилетает, — отсмеявшись, лукаво отвечает она. — Как же слепой ведьме прожить в лесу одной, без черта? Есть будешь? Она выставляет на стол пирог и теплое молоко. Каторжанин не отказывается и ест, причмокивая, словно никогда не ел ничего вкуснее.

— Хороша ты, девка, хоть и не зрячая, — мужчина кряхтит, икает сыто. — Где ж твой сокол-то летает? Да и я без соколицы, это ты правильно угадала… Вот, женился бы на тебе. Пошла б за каторжанина? Девушка хохочет.

— Пошла бы. А ты взял бы ведьму? А ну, как черт прилетит?

— Что мне черт? — ухмыляется каторжанин. — Я сам себе черт. На золотом прииске двух своих товарищей за золотишко порешил. На медведя с одной заточкой ходил, две ночи в тайге провел, в буреломе, сырыми куницами питался. Да вот под шальную пулю попал… Ночь бы мне провести тут, у тебя… Между бровями девушки пролегает напряженная складка, пальцы сжимаются и начинают подрагивать от волнения.

— Не обижу, говорю ведь! — мужчина истолковывает ее волнение по-своему, и голос его становится настойчивым. — Вот тебе святым ангелом Гавриилом поклянусь! Его рука со свистом рассекает воздух, осеняя крестным знамением.

Девушка упрямо качает головой.

— Нет. Нельзя. Никак нельзя… Поел, что ли? Ну, так и собираться пора, с Богом. Она встает. Каторжанин встает следом, перегораживает дорогу.

— Слушай, девка, — широкие ладони ложатся ей на плечи, в голосе слышится сталь. — Изба твоя в глуши. Никто сюда не сунется, а ночью в тайге неуютно, звери ходят. Может, что и похуже… Девушка вздрагивает, поводит плечами, пытаясь сбросить с себя ладони мужчины, но он держит крепко, еще ближе придвигается к ней, дышит густой мешаниной запахов.

— Ты одинока, да и я давно такой девки не видал, — продолжает он.

— Переночуем, а утром увезу тебя в город. Хочешь? — его узловатые пальцы впиваются в плечи. — На юг поедем, к солнцу красному, к молочным рекам, к кисельным берегам. С золотого блюда есть будешь.

Косточки под солнышком греть. Все, как в твоей песне. Хочешь, ну?

— Пусти, — тихо просит она. Запахи снова наваливаются на нее, кружат голову, забивают ноздри.

В трубе начинает завывать ветер, зима швыряет в окна горсти снежного бисера.

— Не делай того, о чем можешь пожалеть, — произносит девушка. И наклоняет голову, будто к чему-то прислушиваясь. Где-то далеко-далеко, за срубами стен, в глухой тайге раздается еле слышимый стрекот, похожий на стрекот цикад. Наверное, мужчина слышит его тоже, и хватка ослабевает. Тогда девушка отскакивает в сторону, прижимается спиной к твердому меловому боку печки.

— Уходи, — говорит она строго. — Сейчас же уходи. Стрекот нарастает, ширится, сливаясь в один сплошной и низкий гул, от которого начинают дрожать оконные стекла.

— Это что? — каторжанин пытается перекричать стрекочущий рев, но тщетно. Девушка опускает подбородок, зажимает ладонями уши. Но оглушающий гул стихает так же неожиданно, как и появился. Воцаряется пугающая, плотная тишина.

— Что это такое, черт возьми? — повторяет каторжанин. Его голос дрожит, и страх тянется от его тела вместе с запахом пота и крови. Девушка облизывает губы и чувствует, как под дощатым настилом начинает шевелиться земля.

— Ты угадал тоже, — говорит она свистящим шепотом. Дверь избы распахивается, словно от сквозняка. В комнату врывается ледяной ветер, вздымает волосы девушки, словно тонкое льняное покрывало. И она слышит, как каторжанин поворачивается на пятках навстречу бьющей из проема смертельной стуже.

— Это прилетел мой черт… Почти одновременно воздух вспарывает резкий свист и хрипящий вскрик каторжанина. Затем слышится треск порванной одежды, комнату заполняют утробные, хлюпающие звуки, и что-то с мокрым шлепком падает на пол. Горячий, тошнотворный запах наполняет избу, закручивается вокруг девушки в штопор. Она цепенеет и задыхается, не в силах вынести окруживший ее густой смрад — вонь только что выпотрошенной туши, запах гари и медовая, приторная сладость.

— …он… тронул…? — в уши льется тихий, свистящий шепот, похожий на шуршание майских жуков в спичечном коробке, или шелест опавшей хвои под оленьими пимами.

— Нет, — отвечает девушка, но голос ее срывается. Она сглатывает слюну, ставшую сухой и горячей, пробует снова:

— Нет, не тронул… Запахи накатывают густыми, вязкими волнами. Тянутся, будто сгущенное молоко.

Она шире распахивает глаза, будто силится разглядеть что-то в своей вечной, непроглядной тьме. Вздрагивает, когда чужие пальцы, испачканные в чем-то липком и тошнотворном, медленно проводят по щеке.

— Не надо, — просит она. Ее ладони упираются в твердую грудь, под пальцами скользит пропитанная влагой ткань. И девушка слишком хорошо понимает, что это кровь каторжанина, чье мертвое тело — груда внутренностей и парного мяса, — лежит теперь возле ее собственного порога.

— Я не могу… Пожалуйста… я не могу, пока он лежит здесь… Из незрячих глаз выкатываются слезы.

Цепкие руки жадно, крепко, по-хозяйски обвивают ее тело.