Клайв Баркер - Тьма

К воскресному обеду мы уселись на упаковочных ящиках и ели с двух досок, стоящих на козлах, вместо стола. Низкорослая женщина с кожей оливкового цвета и сросшимися бровями, одетая в белый костюм из искусственного шелка и сеточкой на волосах, ждала нас. Молча поставила перед нами тарелки, но улыбнулась дяде Ребхорну, который не переставал называть ее «душечкой» и «милочкой». Тетя Элинор сделала вид, что ничего не замечает, и сказала мне и Одри, чтобы мы ели. Женщина-карлик поглядела на меня с презрением, угадав во мне бедную родственницу. Взгляд ее темных глаз резанул меня, будто бритвой.

Дядя Ребхорн и Даррен жадно ели. Отец и сын нависли над импровизированным столом в совершенно одинаковой позе, низко наклонившись к тарелкам, и пережевывали, слегка вертя головами из стороны в сторону. Их глаза заблестели от удовольствия.

– Мм-м, здорово! – заявил дядя Ребхорн. Даррен тут же повторил его слова.

Тетя Элинор и Одри клевали, будто птички, и смогли съесть хоть немного, а вот мне было дурно, и я боялась, что меня стошнит. Еда была чуть теплая, в пластиковых контейнерах. Толстые куски жесткого, ярко-розового мяса, загнувшиеся на концах и сочащиеся кровью, кукурузный пудинг, растекшийся в лужицы, кукуруза зернами, куски лука и зеленого перца в жидком светлом соусе, похожем на гной. Оторвав взгляд от тарелки, дядя Ребхорн посмотрел на нас. Поначалу его взгляд был мягок, но потом в нем опять появился стеклянный блеск, когда он увидел, как мало съели его домочадцы.

– Ну, в чем дело? Не трать попусту, нужды не будет. Заполоните.

Протянув руку, он ткнул меня в плечо вилкой.

– Сегодня Шаббат, и он свят. Ага?

Тетя Элинор ободряюще улыбнулась мне. Ее губная помада была розово-малиновой и блестящей, рот был растянут в постоянной улыбке, а волосы, светлые и сверкающие, напоминали шлем В ушах у нее были чудесные серьги со светло-розовыми жемчужинами, на шее висело ожерелье в тон им Когда мы сидели в машине, она казалась моложе моей матери, но теперь, вблизи, я увидела на ее коже тонкие, как волос, морщины, будто трещины в глазури на керамике; ее глаза будто не могли сфокусироваться, даже когда она глядела прямо на меня.

– Джун, дорогая, бывает голод превыше любого голода, – тихо сказала она. – И такой голод надо познать.

– А мы американцы, – с нажимом сказал дядя Ребхорн. – Не забывай.

Каким-то образом я ухитрилась съесть все, что было у меня на тарелке.

«Я не озорная девочка, я хорошая девочка, глядите!»

На десерт женщина-карлик швырнула перед нами чашки с дрожащим желе янтарного цвета. Я подумала, что это яблочное желе, яблочное с корицей, и у меня потекли слюнки в предвкушении. Есть надо было ложками, но моя ложка оказалась тупой, и я не могла отковырнуть ею желе, которое дрожало и извивалось у меня в чашке. Увидев мое лицо, дядя Ребхорн вежливо обратился ко мне.

– Что теперь не так, Джуни?

– Не знаю, сэр, – промямлила я.

Дядя Ребхорн усмехнулся.

– Гм! Ты же не думаешь, что у тебя на десерт медуза, не так ли? – И зашелся хохотом. Остальные тоже рассмеялись не так громогласно.

Потому что это именно она и была. Медуза. У каждого из нас в чашке было по медузе. Теплой, пульсирующей жизнью и исходящим от нее страхом, будто обнаженные нервы.

************** мелькает передо мной, пятна слепоты. Будто трещина в самом воздухе. Пульсации в глазах, как когда засыпаешь, и начинают приходить сны (к тебе и в тебя), и уже нет спасения, потому что сон – это ты.

Да, на этом месте я хотела прервать свои мемуары. Я не привыкла писать, тщательно подбирая слова. Когда я говорю, то часто запинаюсь, но в этом есть особая радость (кто бы знал, какая радость!) – не сказать того, что должен сказать, не сказать, пока это окончательно не станет твоим и уже не удивит тебя. Я в этом не виновата, я не заслуживала той боли ни тогда, ни сейчас, но верю ли я сама в это, если не могу заставить поверить в это даже вас?

Как может опыт быть твоим, если ты не можешь вспомнить? Это предел того, что я хочу знать. Если я не могу вспомнить его, тогда как мне вернуться к нему, чтобы осознать, не говоря уже о том, чтобы что-то изменить? И почему я дрожу, если сегодня солнце палит нещадно, сквозь сухую листву, которая трещит, как папье-маше? Но я продолжаю дрожать-дрожать-дрожать. Если есть на небесах Бог, молю, помилуй меня.

После воскресного обеда мы отправились кататься на озеро. У дяди Ребхорна была чудесная белая парусная лодка, покачивающаяся у края причала, на озере, ярко-синем и блестящем в лучах солнца. В тот солнечный ветреный день на озере Сент-Клэр было много парусных лодок, катеров и яхт. Я в восхищении глядела на них, пока мы ехали по Лейкшор-Драйв. Потрясающее зрелище, какого не увидишь в Хэмтрэмке!

Но сначала нам надо было переодеться. Все мы, сказал дядя Ребхорн, должны одеться в купальные костюмы.

Одри и я переоделись в темной каморке под лестницей. Это была комната Одри, и никто не должен был нас здесь побеспокоить, но дверь открылась внутрь, и Одри захныкала: «Нет, нет, папочка», – нервно смеясь и пытаясь придержать дверь рукой. Я была застенчивым ребенком. Когда нужно было переодеться в школе перед физкультурой, я поворачивалась к остальным девочкам спиной и переодевалась максимально быстро. Даже показать другой девочке нижнее белье мне было стыдно, и я бешено краснела. Дядя Ребхорн был по другую сторону двери, мы слышали его резкое дыхание. Однако голос его был веселым.

– Гм-м… озорные девочки, вам помочь белье снять? Или купальные костюмы надеть?

– Нет, папа, пожалуйста, – сказала Одри. Ее глаза расширились. Казалось, она уже не осознает, что я здесь, будто она тут одна, в своей комнате, дрожащая и скрючившаяся. Я тоже испугалась, но подумала, почему бы не пошутить над дядей Ребхорном, если он над нами шутит, если уж такой он человек? Ведь он нам вреда не причинит? Самое большее, что делали мне взрослые в мои одиннадцать лет, так это когда дедушка меня защекотал так, что я вопила сквозь смех и брыкалась, но это было не один год назад, я была еще совсем ребенком. Хоть я и не любила, когда меня щекочут, не было ни больно, ни страшно – так ведь? Я попыталась шутить с моим дядей через дверь, сказав со смехом:

– Нет-нет-нет, держитесь подальше, дядя Ребхорн! Нам не нужна ваша помощь, не нужна совсем!

Мгновение было тихо, потом дядя Ребхорн довольно усмехнулся, а затем послышался громкий голос тети Элинор. Мы услышали резкий шлепок и крик, – женский крик, который мгновенно оборвался. Напор на дверь ослаб, и Одри толкнула меня.

– Пошевеливайся! – зашептала она. – Ты, дурочка тормозная, пошевеливайся!

Быстро и в безопасности мы переоделись в купальные костюмы. На удивление, они у меня с Одри оказались похожи, мы были в них будто двойняшки, в розовых купальниках с эластичным верхом, плотно обтягивающим наши плоские груди. На моем были вышиты изумрудно-зеленые морские коньки, а у Одри внизу были небольшие оборки, как юбочка.