Клайв Баркер - Тьма

– Целых два, – весело сказал Доннели.

– Ты первым два вопроса задал.

– Ага. Но твои ответы круче. Сигарету хочешь?

– Нет.

На самом деле Камбро хотелось закурить, но он решил, что следует лучше контролировать эту привычку. Определенно, находясь в этом тесном защищенном помещении, руки девать было некуда, и он был рад, что в эту смену его напарник – Доннели.

– Они посадили парня в камеру на четверо суток, стандартная выволочка. Никаких звонков. Никуда не выходить. Потом Человеческий Фактор принялся выбивать из него все дерьмо. Без толку. Они пользовались этим брезентовым рукавом, армированным металлом.

– М-м.

Докурив, Доннели поискал взглядом пепельницу. Плюнул и затушил о подметку.

– Никаких внешних отметин, а внутренние органы в пюре превращаются.

– Ага. Телефонный справочник они тоже использовали.

– И прочел он телефонный справочник и сказал: «Множество здесь героев великих, но сюжет убогий».

– Парень, у тебя миллион таких шуток, и все протухшие.

– Спасибочки.

Доннели похлопал себя по карманам, ища сигареты. Он себе клялся, что избавится от этой привычки. Не от курения, а чтобы по карманам не хлопать.

– И что?

– И то. Они привлекли Медицинскую Службу. Попробовали пентотал натрия (сыворотка правды). Не прокатило. Психоделики, потом электрошок. Опять по нулям. Вот и все.

Доннели поглядел во второй раз. И правда, на самом верху консоли, с которой работал Камбро, стоял кухонный таймер. У его жены почти такой же – круглый, с циферблатом, можно выставить до шестидесяти минут. Она им пользовалась, чтобы идеально варить кофе, была одержима такими вещами, как идеальный кофе. Доннели показал на таймер, потом на большой ящик.

– Ты его там запекаешь?

– Ага. Еще не готов.

Ящик был где-то полтора на полтора метра и напоминал промышленный холодильник. Покрытый белой эмалью и укрепленный стальными полосами, на нем не было ничего, только большой штурвальный запор вроде тех, какие Доннели видел на авианосце. От ящика к консоли Камбро шли толстые провода на 220 вольт.

– Тебя облапошили, – сказал Доннели. – Лед не сделаешь.

Камбро скривился, как всегда, когда слышал шутки напарника.

Доннели заметил – уже не в первый раз, – у Камбро совершенно круглая голова, будто луна с идеальным серпом волос до самых бровей и круглыми очками, как у безумного ученого, с синими и золотыми крапинками на оправе.

– Новые очки?

– Ага, старые слишком малы были. Сущая пытка. Мигрень начиналась, вот тут.

Камбро показал на виски.

– Долбаная пытка, настоящая. Блин, если тебе от меня какая-то информация понадобится, просто заставь меня надеть старые очки. Я тогда детей родных убить готов буду, только бы их снять.

Доннели прошелся вокруг ящика, сделав полный круг.

– И как нам это называть?

– Холодильник. А как еще?

– Репортер? Смешно. У большинства журналистов нет ни хребта, ни спермы, чтобы выдержать такой марафон.

– Если бы он заговорил, его бы здесь не было.

– Точка. Согласен.

– Честер, на что ты пялишься?

– Люблю смотреть на человека, которому нравится его дело.

Камбро показал ему палец.

– Ты весь день будешь стоять и на меня восхищенно пялиться, или я все-таки уговорю тебя поставить кофе вариться?

Таймер Камбро звякнул.

– Я хотел поглядеть, что случится, когда наш репортер перестанет бастовать, – ответил Доннели.

– Вот что случится, – сказал Камбро, взяв таймер и снова заведя его на шестьдесят минут.

Доннели поглядел на него, прищурившись.

– Иисусе. Как долго ты уже здесь сегодня?

– Шесть часов. Новое положение – вахта еще восемь часов.

– Ой. Сливки, сахар?

– Всего понемножку. Сливок – только чтобы кофе забелить.

– Ты начинаешь говорить, как моя жена.

– Попробуешь лапать – яйца отстрелю.

– Наверное, это глупый вопрос…

– От тебя – с гарантией, – перебил его Камбро.

– Ничего не надо для нашего приятеля репортера?

Камбро отъехал на кресле от консоли, и колеса загромыхали в маленьком объеме комнаты так же громко, как тикал таймер. Просунув пальцы под очки, он принялся тереть глаза, пока кожа не порозовела.

– А я сказал, что этот парень – репортер? Забудь. Он был репортером. Когда он выберется из холодильника, ему ничего не понадобится, кроме комнаты с мягкими стенами. Или гроба.

Доннели продолжал глядеть на ящик. Слишком уж чудно, настолько, что трудно взгляд отвести.

– А как насчет того, чтобы я сделал ему укол старого доброго цианида, штатного?

– Нет, пока что, – ответил Камбро, касаясь таймера, будто ища в этом вдохновение. Что-то чиркнул в серый блокнот. – Пока что нет, друг мой.

Оставшееся время перестало иметь значение для Гаррета, и это было хорошо. Освобождение. Он был освобожден от того, что ранее было путами, от земной повседневности. Здесь не было ни дня, ни ночи, ни времени. Он был свободен. Воздействия окружающей среды и ограничения телесной оболочки стали единственной реальностью. Однажды он прочел, что следующим этапом человеческой эволюции станет лишенный формы интеллект, вечный, почти космический, неумирающий, бессмертный, трансцендентный. Если свет был Богом, то тогда холод был Сном. Новые правила, новые божества. Он свернулся в позу эмбриона, будто побитый зверь, весь дрожа, а его залитый светом ум боролся с решением проблемы – как правильно приносить подношения второму из богов?

Кости чувствовали холод; его кисти и ступни казались далекими и неощутимыми. Дыхание – будто ледяной нож, пронизывающий легкие. Гаррет старался дышать неглубоко и молился о том, чтобы его пересохшее горло хоть чуть-чуть отдавало тепло внутренних процессов тела воздуху прежде, чем тот безжалостно вонзится в ткани легких.

Он сам теперь являлся лишь тканями тела.

Он понимал, что холод не понизит его внутреннюю температуру больше чем на два градуса. Холод не убьет его, а испытывает, холод предлагает ему познать пределы своих возможностей. Убить Гаррета было бы слишком просто и бессмысленно. Он бы не пережил свет лишь для того, чтобы погибнуть от холода. Холод заботится о нем, как заботился свет, как беззаботный бог, который сказал, что будет заботиться о стаде своем, увечном, мучимом, убиваемом… лишь для того, чтобы проповедовать обновленную веру.

Холод был близок Свету, в некоем смысле, превосходящем просто плотский.

Пальцы на руках и ногах едва ощущались. Гаррет полежал на правом боку, потом на левом, чтобы его легкие нагружались по очереди, чтобы давать им отдохнуть от леденящей боли, делить ее на переносимые части.

Он позволил окружающей среде с температурой ниже нуля течь сквозь него, а не биться об убогую преграду его кожи. Подумал о срубленном в лесу дереве. То, что он здесь, в таком холоде, послужит цели. Он станет доказательством звука в безмолвном, занесенном снегом лесу. Морозный воздух нуждается в нем, как он нуждается в этом воздухе, чтобы утвердить свое существование.