Джон Коннолли - Ночные легенды (сборник)

Я задался вопросом, откуда эти кости берутся, но не успел я углядеть хотя бы одну из них (новоявленные обладатели их сейчас гордо демонстрировали), как меня бесцеремонно оттолкнули, а передо мной тут же сомкнулось море из спин, отрезая малейший доступ к реликвии. Той ночью, лежа на своей кровати в дортуаре [8], я мечтательно представлял, как мой отец, выходец из благородной, но небогатой семьи, вдруг, к своему изумлению, обнаруживает, что является наследником огромного состояния, а к нему и титула, который впоследствии должен перейти его сыну, то есть мне. Буквально назавтра я продвигаюсь на самые верха и становлюсь предметом почитания для всей школы. На спортивной площадке мне просто нет равных, а мои достижения в учебе решительно посрамляют успехи всех моих сверстников. В награду, чтобы как-то возместить прежнюю несправедливость, школа отменяет ритуал подчинения более именитым семьям, и вот я выхожу на сцену и получаю заветную бархатную коробочку с одной-единственной пожелтелой костью, символ моей грядущей жизни.

Фантазия ненадолго туманит мне голову, но тут же отлетает с тугим ударом связанного в узел полотенца (кое-кто из шкод у нас так развлекается). Ага, размечтался. Стипендиатам вроде меня такие реликвии и не светят.

Но, получается, я ошибался. По-своему они предназначались для всех нас.

Спустя примерно неделю я стоял под дождем и наблюдал довольно заунывный матч регби, когда ко мне подошел небольшого роста мальчик, одетый несколько небрежно, с грязно-блондинистыми волосами.

– Ты, наверное, Дженкинс? – спросил он.

– А что? – отозвался я.

Я старался держаться с невозмутимой отстраненностью, но втайне был рад, что ко мне подошли. Насчет дружбы с другими учениками у меня как-то не ладилось. Если честно, то друзей не было вообще.

– А я Сметвик, тоже стипендиат. – Он улыбнулся несколько натянуто. – Прихворнул, поэтому к началу учебы припозднился. Классное место, да? Большое такое и старинное. Но все тут с тобой приветливы, даже большие парни, а их-то я побаивался больше всего.

Признаться, меня кольнула ревность. Почему это большие мальчики общаются с ним, а не со мной?

– Побаивался? – спросил я наконец. – Отчего же?

– Ну как отчего: а вдруг приставать начнут? Да еще и истории ходят.

– Истории?

– Щучий хвост, Дженкинс, ты прямо как эхо. Да, истории. Ты, должно быть, насчет некоторых из них в курсе? Например, что десять лет назад один мальчик, тоже стипендиат, умер в ходе какой-то шалости. Дело, конечно же, замяли, сказали, что он оступился и его ударил проходящий поезд. Но говорят, он умер еще до того, как поезд отошел от станции.

На лице у Сметвика застыло выражение сладкого ужаса вперемешку с очарованием. Я не знал, как реагировать. Мне не так-то просто было встроиться в весь этот жизненный уклад, а тут еще эти истории о загадочных смертях; как будто мне и без них не было с чего тосковать. Меня тут уже попотчевали россказнями о бродячих духах и о созданиях, обитающих в плюще, а на второй день учебы натянули на голову наволочку и заперли в темном шкафу под лестницей, пока меня оттуда, услышав мои крики, не вызволил наконец директор.

– Да ты не бойся, – Сметвик с улыбкой похлопал меня по плечу. – С нами-то будет все в порядке.

Эх, если б оно было так. А не как произошло позднее.

За последующий месяц мы со Сметвиком сблизились, хотя общего в нас было мало. С моей стороны это было естественно, так как я в этом месте не имел ни союзников, ни поддержки, а Сметвик давал мне и то, и другое. Однако оказалось, что меня от него отстраняют действия других мальчиков. Они словно решили взять Сметвика под свое крыло: он не подвергался тем подзатыльникам и мелким унижениям, что омрачали в школе мои первые месяцы. Над ним старшие предпочитали добродушно подшучивать и доверяли выполнять свои мелкие поручения, за что ему позволялось жить подобру-поздорову без опасения, что откуда-нибудь прилетит. Для них он стал чуть ли не эдаким талисманом. Я норовил держаться к нему поближе в надежде, что направленное на него благодушие каким-то образом распространится и на меня. Сметвик, к его чести, делал все что мог, чтобы уберечь меня, вплоть до того, что вставал иной раз между мной и тем, от кого я мог иначе получить. Один раз он через это сам получил рану на лбу, зашивать которую пришлось школьному врачу. Позвали директора, и тот хотя и намучился с нами, вызнавая, кто это сделал, но ответа так и не получил. Правда, совершившие то деяние пятиклассники быстро нашлись, и их экзекуция в назидание другим была крайне болезненной и публичной. Результатом стало то, что меня оставили в покое, хотя не столько из благожелательства к моей персоне, сколько из неохоты чем-нибудь навредить Сметвику.

Так прошло несколько месяцев. Лично я не вникал в те мотивы, по которым старшие ребята брали Сметвика под свою опеку; Сметвик же был слишком благодарен и доверчив для того, чтобы что-то подозревать.

Поэтому, когда они за ним наконец пришли, я думаю, он плакал не столько из огорчения, сколько от ужаса.

В ночь ритуала я, помнится, проснулся вместе с тем, как в дортуар втянулся длинный строй из шестиклассников. Некоторые из них несли свечи, но все до единого держали при себе бархатные коробочки. Строй двигался тихо, при этом никто из спящих при виде его не пробудился или же сделал вид, что спит. Чтобы Сметвик не завопил, ему заткнули ладонью рот, а четверо или пятеро подняли его с кровати. Видно было, как Сметвик в пижаме остервенело бьется, а глаза его полны панического страха. Быть может, мне следовало закричать, но я понял, что мне это не сулит ничего хорошего. Или же надо было предоставить Сметвика его участи, прикинувшись, будто я ни о чем знать не знаю, но я не сделал и этого. Мне было любопытно увидеть, во что это выльется. Стыдно признаться, но я был рад, что на его месте сейчас не я.

Я тенью шел за группой ребят на расстоянии, следуя по коридорам и вверх-вниз по лестницам, покуда те не поравнялись с дубовой дверью, открытой в углу возле преподавательской. Я даже и не помню, чтобы раньше там была дверь. Возможно, ее скрывал гобелен или рыцарские доспехи (таких артефактов в школе Монтегю было предостаточно).

Дверь за мальчиками замкнулась, но не на замок. Я ее чуть приоткрыл и почувствовал, как в лицо мне дохнуло прохладой. Впереди вниз вели каменные ступени. В быстро тающем свете свечей, которые несла группа, я спустился вниз и оказался в просторной холодной комнате со стенами из камня и низким сводчатым потолком. Она тоже освещена была свечами, и здесь тоже выжидательно стояли фигуры. Я спрятался в затенении позади каменной колонны и смотрел во все глаза.