Стивен Кинг - Ночная смена (сборник)

– Как подходит к этому городишке его название, – тихо проговорил Кэл рядом со мной.

Мы перешли ручей, вошли в поселение и приступили к осмотру. И вот тут-то, Доходяга, начинается самое необычное – так что готовься!

Мы прошли между домами: воздух здесь словно свинцом налился – тяжкий, вязкий, гнетущий. Дома пришли в упадок – ставни сорваны, крыши просели под тяжестью зимних снегопадов, запыленные окна недобро ухмыляются. Тени неуместных углов и искривленных плоскостей словно бы растекались зловещими лужами.

Первым делом мы вошли в старую прогнившую таверну – отчего-то мы посчитали неловким вторгаться в один из жилых домов, где хозяева их когда-то искали уединения. Ветхая, выскобленная непогодой вывеска над щелястой дверью возвещала, что здесь некогда находился «Постоялый двор и трактир “Кабанья голова”». Дверь, повисшая на одной-единственной петле, адски заскрипела; мы нырнули в полутьму. Затхлый, гнилостный запах повисал в воздухе – я едва сознания не лишился. А сквозь него словно бы пробивался дух еще более густой: тлетворный, могильный смрад, смрад веков и векового распада. Такое зловоние поднимается из разложившихся гробов и оскверненных могил. Я прижал к носу платок; Кэл последовал моему примеру. Мы оглядели залу.

– Господи, сэр… – слабо выдохнул Кэл.

– Тут все осталось нетронутым, – докончил фразу я. И в самом деле так. Столы и стулья стояли на своих местах, точно призрачные часовые на страже: они насквозь пропылились и покоробились из-за резких перепадов температуры, которыми так славится климат Новой Англии, но в остальном прекрасно сохранились. Они словно ждали на протяжении безмолвных, гулких десятилетий, чтобы давным-давно ушедшие вновь переступили порог, заказали пинту пива или чего покрепче, перекинулись в картишки, закурили глиняные трубки. Рядом с правилами трактира висело небольшое квадратное зеркало – причем неразбитое! Ты понимаешь, Доходяга, что это значит? Мальчишки – народ вездесущий, и от природы – неисправимые хулиганы; нет такого «дома с привидениями», в котором не перебили бы всех окон, какие бы уж жуткие слухи ни ходили о его сверхъестественных обитателях; нет такого кладбища, самого что ни на есть мрачного, где бы малолетние негодники не опрокинули хотя бы одного надгробия. Не может того быть, чтобы в Углу Проповедников (а до него от Иерусалемова Удела меньше двух миль) не набралось с десяток озорников. И однако ж стекло и хрусталь (что, верно, обошлись трактирщику в кругленькую сумму) стояли целые и невредимые, равно как и прочие хрупкие вещицы, обнаруженные нами при осмотре. Если кто и причинил какой-то ущерб Иерусалемову Уделу – так только безликая Природа. Вывод напрашивается сам собою: Иерусалемова Удела все сторонятся. Но почему? У меня есть некая догадка, но прежде чем я на нее хотя бы намекну, я должен поведать о пугающем завершении нашего визита.

Мы поднялись в жилые номера: постели застелены, рядом аккуратно поставлены оловянные кувшины для воды. В кухне тоже никто ни к чему не прикасался: все поверхности покрывала многолетняя пыль да в воздухе разливался гнусный, давящий запах тления. Одна только таверна показалась бы антиквару – раем; одна только диковинная кухонная плита на Бостонском аукционе принесла бы немалые деньги.

– Что думаешь, Кэл? – спросил я, когда мы наконец вышли в неверный свет дня.

– Думаю, не к добру это все, мистер Бун, – отозвался он меланхолически. – Чтобы узнать больше, нужно больше увидеть.

Прочие заведения мы осматривать толком не стали. Была там гостиница – на проржавевших гвоздях до сих пор висели истлевшие кожаные сбруи; была мелочная лавка, и склад (внутри и по сей день высились штабеля дубовых и еловых бревен), и кузница.

По пути к церкви, что высилась в центре деревни, мы заглянули в два жилых дома. Оба оказались выдержаны в безупречном пуританском стиле, оба – битком набиты предметами антиквариата, за которые любой коллекционер руку отдал бы, оба – покинуты и насквозь пропитаны той же гнилостной вонью.

Казалось, в деревне не осталось ничего живого, кроме нас. Никакого движения. Глаз не различал ни насекомых, ни птиц, ни даже паутины в углу окна. Только пыль.

Наконец мы дошли до церкви. Мрачное, враждебное, холодное здание нависало над нами. Окна казались черны, ибо внутри царила тьма; вся святость, вся благость давным-давно покинули эти стены. Тут я поручусь. Мы поднялись по ступеням, я взялся за массивную железную дверную скобу. Мы с Кэлом обменялись решительными, угрюмыми взглядами. Я открыл дверь – интересно, когда к ней в последний раз прикасались? Я бы сказал с уверенностью, что моя рука была первой за пятьдесят лет, а может, и дольше. Забитые ржавчиной петли жалобно завизжали. Запах гниения и распада, захлестнувший нас, казался почти осязаемым. Кэл подавил рвотный рефлекс и непроизвольно отвернулся навстречу свежему воздуху.

– Сэр, – вопросил он, – вы уверены, что?..

– Я в полном порядке, – невозмутимо заверил я. Вот только спокойствие это было напускное: чувствовал я себя не лучше, чем сейчас. Я верю, заодно с Моисеем, с Иеровоамом, с Инкризом Мэзером [23] Мэзер, Инкриз (1639–1723) – пуританский священник, сыграл значимую роль в управлении британской колонией Массачусетского залива и, в частности, в знаменитом процессе «Сейлемских ведьм». и нашим дорогим Хэнсоном (когда он впадает в философский настрой ), что существуют духовно тлетворные места и здания, где даже млеко космоса скисает и прогоркает. Готов поклясться, что эта церковь – как раз такое место.

Мы вошли в длинную прихожую, оснащенную пыльной вешалкой и полкой со сборниками гимнов. Окон там не было. Ничем не примечательное помещение, подумал я и тут услышал, как Кэл резко охнул – и увидел то, что он заметил раньше меня.

Какое непотребство!

Подробно описать оправленную в эффектную раму картину я не дерзну: скажу лишь, что этот гротескный шарж на Мадонну с Младенцем был написан в смачночувственном стиле Рубенса, а на заднем плане резвились и ползали странные, полускрытые в тени твари.

– Боже, – выдохнул я.

– Бога здесь нет, – отозвался Кэлвин, и слова его словно повисли в воздухе. Я открыл дверь, ведущую внутрь храма, – и новая волна ядовитых миазмов захлестнула меня так, что я чуть не лишился чувств.

В мерцающем полусвете полуденного солнца призрачные ряды церковных скамей протянулись до самого алтаря. Над ними воздвиглась высокая дубовая кафедра и тонул в тени притвор, где посверкивал золотой отблеск.

Сдавленно всхлипнув, набожный протестант Кэлвин осенил себя крестным знамением, я последовал его примеру. Ибо золотом поблескивал массивный, тонкой работы крест – но висел он в перевернутом положении – как символ сатанинской мессы.