Андрей Сенников - Девять

— Ну, так учи скорее! Солнце село. И второй рядом. Учи, надоело мне тут. К людям хочу, в суету…

Кот нервно дёрнул хвостом. Жёлтые глаза уставились на Дикого.

— Кыш, — повторил тот, — Пшёл…

— Ну, что? Начнем? — спросил кот, глядя Дикому в глаза, и через мгновение метнулся в лицо когтистыми лапами.

Беня вскрикнул, закрываясь руками. Ноги затекли, и он их почти не почувствовал, вскакивая. Кот исчез во вновь сгустившейся тьме, как и крышка подпола, как окружающие предметы. Беня дышал тяжело. Саднил порез на щеке, ватная тишина окутывала всё. Глухо било сердце, и шумно стучала в виски кровь. Осторожное потрескивание, поскрёбывание донеслось до слуха, но он никак не мог определить направление на звуки: сердце ухало, частое дыхание рвалось из груди.

Снаружи полыхнула молния. Ослепительно синий блиц выхватил из темноты окружающее. В небе загрохотало, словно кто-то там, наверху, мял огромный лист полиэтилена.

Дикой закричал.

Разум, которому он никогда не доверял, угас, а инстинкт стремительно и сильно бросил тело в окно за спиной. С грохотом и звоном разлетелась застекленная рама, Дикой ударил телом во что-то мягкое, холодное, сбил изрезанными предплечьями. Тело привычно сгруппировалось, Дикой мягко упал на землю, перекатился, но что-то схватило его за ногу — цепко и сильно. Мёртвый Гнус был значительно сильнее живого. Лицо его почернело, но мутные глаза сверкали отражёнными вспышками молний. Он снова нашёл своего убийцу. А из окна сейчас выпрыгнет это…

Беня рванулся, сапог слетел, портянка размоталась на бегу, но он не остановился. Ориентировался рефлекторно, темнота кругом кромешная. Выбегая со двора, Дикой задел плечом воротный столб и ржавая петля разорвала мышцы плеча, что Беня не почувствовал и продолжал бежать, роняя тяжелые капли в сухую траву. Вновь колкие толстые стебли цеплялись за одежду, обхватывали за руки, ноги, словно Дикой бежал по грудь в воде. Портянка давно свалилась, и босой ногой Беня наступил на плашку с гвоздём, пропоров ногу, и еще долго бежал, припадая, но не останавливаясь, а деревянная планка чуть длиннее его ступни, звонко пришлепывала по пятке.

Он упал на церковном крыльце. Сил не осталось, только боль и страх. Темная громада нависала над головой, молчаливая, холодная. В невидимом небе грохотало. Холодный дождь хлестал в спину, Дикой закрывал глаза, но и сквозь сомкнутые веки, видел ослепительные синие блики. Остро пахло озоном, кружилась голова, дыхание рвалось сквозь стиснутые зубы. Дикой пополз по скользким ступеням. Гвоздь рвал ступню. Боль, подобная разрядам тока, пронизывала Дикого до самой макушки всякий раз, когда деревяшка задевала за что-нибудь. Боль, подобная ослепительным блицам молний, и ее синие вспышки вновь и вновь освещали наполовину открытую крышку подпола; острые локти, обтянутые морщинистой кожей; длинные кисти с корявыми пальцами, ногти на которых были подобны ножам; жидкие пряди волос над низким вырезом нательной ночной рубахи и двумя морщинистыми ошметками кожи в нем; черный провал безгубого рта и ищущий, сухой язык.

Это её силу он подобрал у крыльца вместе с палкой. Это она его убьёт…

Дикой со стоном поднялся на ноги. Боль отрезвила его, словно к носу поднесли нашатырного спирта. Он закричал, но на этот раз не от страха. Он знал, как защититься, но знание это было неосознанным, вместе с другими, оно распирало мозг, требовалось время что бы навести порядок, научиться пользоваться новыми силами, а вот времени у него как раз и не было. Он кричал от безысходности и бессилия, запрокидывая лицо. Дождь хлестал с такой силой, словно хотел выбить глаза. Дикой стоял на крыльце, покачиваясь, и чернильные тени уже сгущались перед ним, как будто то, что надвигалось, толкало ночь перед собой.

Вновь сверкнула молния, и Дикой увидел… обоих.

Руки его задергались, как у куклы в руках пьяного кукловода. Беня отшатнулся и закричал вновь, каблук сапога зацепил ступень выше, но упасть сам Дикой не успел. Темнота сшибла его с ног, навалилась зловонной тяжестью, голову сдавило как тисками. Беня услышал треск костей, а потом что-то лопнуло, плеснуло по дверям, по стене влажным, и крик оборвался.

Небо продолжало с треском рваться над бывшим храмом, и громовые раскаты заглушили темноту, в которой скребло, рвало и чавкало…

Не знаю, где он нашел её. Могу лишь предполагать: в собственном доме, на чердаке или в подполе, но это не факт.

Валентин Ефимцев редко выбрасывает старые вещи.

Больше того, им владеет безмерно эта нелепая хозяйственная страстишка тащить в дом все подряд: что приглянулось, что можно еще хоть как-то использовать и, вообще, по какой-нибудь надобности, которую он туманно обозначает словечком «пригодится». Впрочем, на Сгоне почти все такие, но…

У Валентина «золотые руки» и несомненный дар возвращать вещи из дряхлого небытия в жизнь.

Он всегда был таким. Еще с тех пор, когда мальчишкой приходил в мой класс учиться математике. Уже тогда его разбухший портфель таил в своих недрах гайки, мотки проволоки, шестеренки, отвертки, стамески, какие-то щепки, сломанные будильники, что внезапно принимались нещадно трезвонить посреди урока. Валька бежал по коридору и громыхал как инструментальный ящик, повергая в ужас уборщиц и завуча Амалию Степановну, даму чопорную, но не слишком далёкую, всегда напоминавшую мне героиню Фаины Раневской из старого фильма «Весна», что в единственной школе старинного и маленького городка смотрелось, мягко говоря, странно.

Сколько раз я сожалел, что талант Валентина не получил должной огранки систематическим образованием, а природный художественный вкус — постоянного целенаправленного развития. Он был бы не просто местечковым мастером «на все руки» — агенты величайших музеев мира выстраивались бы в очередь у его дверей. Но среда и жестокая в своей банальности жизненная необходимость сделали его тем, кто он есть.

Возможно, я не прав. И моё «сожаление» есть не что иное, как старческое брюзжание, учительский «плач» по якобы утраченным возможностям ученика. Сколько их было, таких «Ефимцевых», пока я отмерял время выпускными классами? Сколько их уехало в большие города, стряхнув провинциальную сонную дряхлость застывшего времени на крохотном перроне, у маленького вокзальчика, на котором история меняла названия, обегая гигантский круг: Сутемь, Ведимов, Краснокаменск, Сутемь…

А Ефимцевы — Валентин, его жена Надежда и две дочери, — мои соседи теперь, в старом двухквартирном доме, в юго-восточном квартале Сгона. Уже лет семь тому… Так сложилось. И что бы не случилось сегодня или завтра, я буду благодарен, что в своей жизни они нашли место и для меня — одинокого старика, искрошившего не одну тонну мела у школьной доски.