Рик Янси - Монстролог. Дневники смерти [сборник]

Затем один из членов экипажа принес Аваале тревожные вести. Он подслушал, как мальчишка и первый помощник, человек, что за него поручился, шептались как-то ночью о тираническом правлении капитана и, что вызвало наибольшее возмущение, о том, как Аваале отказался честно разделить плоды трудов неправедных.

«Он тебе доверяет, – сказал юноше первый помощник. – Он не заподозрит ножа, пока тот не вонзится ему в самое сердце!»

Аваале не колебался. Он немедля схватил предполагаемых заговорщиков и вынудил их встать лицом к лицу. Оба отрицали заговор и заявили, что обвинитель плетет против них козни, чтобы подлизаться к капитану и увеличить свою долю добычи. Суд Аваале был скор и безжалостен: он убил всех троих, обвинителя и обвиняемых, включая мальчика, которого любил, хотя и признал, что это было тяжело – очень тяжело. Затем он собственноручно обезглавил их и вывесил головы с бизань-мачты как напоминание экипажу, что он был их царь и бог.

– Не понимаю, – сказал я. – Если первый говорил правду, зачем ты его убил? Он предупредил тебя о мятеже.

– Я не знаю, правду ли он говорил, walaalo. Я не знал, кому верить.

– В таком случае ты убил минимум одного невиновного.

– У меня не было выбора, – воскликнул он срывающимся от отчаяния голосом. – Если бы я оставил в живых не того, кого нужно, то погиб бы! Пролить кровь невиновного – или виновый прольет мою! Ты не знаешь, walaalo. Ты мальчик. Ты никогда не смотрел в лицо безликому.

– Безликому?

– Так я его называю. Я рыдал, когда вонзал кинжал ему в сердце; я горько плакал по мальчику, которого любил, когда его кровь, обжигающе горячая, лилась у меня сквозь пальцы. И, плача, я смеялся с неистовой, неодолимой радостью! Я смеялся, потому что был свободен от чего-то; я плакал, потому что был к чему-то прикован. Я был спасен и проклят одновременно. Благослови тебя бог, walaalo, тебе никогда не приходилось глядеть в лицо безликому; ты не знаешь.

Освобожденный и порабощенный, Аваале недолго оставался пиратом после того, как сделал свой невозможный выбор. Он бросил свой корабль в Дар-эс-Салааме, чье название – не что иное, как исковерканное арабское «андар ас-сал», «гавань мира». Не имея ни гроша за душой и ни единого друга на чужбине, он забрел далеко в глубь африканского континента, прежде чем достиг Буганды, где его приютила группа англиканских миссионеров. Они научили Аваале читать и писать по-английски и ежедневно молились за его бессмертную душу. Он молился с ними, поскольку ему казалось, что у него с их богом особое родство.

– Проливать невинную кровь для него не внове – нет, только не для него! – сказал Аваале. – Своего собственного сына он предал на кровавую гибель, чтобы я мог жить, дабы поклоняться ему. Этот бог, думаю, понимает предел между «возможно» и «должен»; он видел лицо безликого!

Какое-то время я молчал. Я смотрел, как звезды качаются туда-сюда, слева направо и обратно; слушал, как хлещет море по носу клипера; чувствовал, как бьется мое сердце.

– Я тоже его видел, – проговорил я наконец. – Я знаю этот предел, – он пролегал между Уортропом и Кендаллом в спальне на Харрингтон-лейн, между Торрансом и Аркрайтом в Монстрарии, между Рюриком и мной в Башне Молчания в центре мира.

– Где, walaalo? – в голосе Аваале слышалось недоверие. – Где ты его видел?

– Здесь, – сказал я и прижал руку к груди.

На четвертый день горизонт перед нами почернел, а волны стали выше, повинуясь непреклонному ветру, навалившемуся на «Дагмару», словно гигантская рука, прижатая к ее груди. Капитан Расселл развернул судно к югу, чтобы уклониться от бури – решение, что пришлось не по вкусу монстрологу, скрежетавшему зубами, и тягавшему себя за нижнюю губу, и расхаживавшему по передней палубе, пока шторм гнул его едва ли не вдвое и взбивал его волосы в циклоническую путаницу. Я бросил вызов стихии, чтобы загнать доктора внутрь, совершенно убежденный, что в любой момент бушующие волны, яростно обрушивавшиеся на мостик, могут смыть его за борт.

– Ты знаешь, что сказал бы фон Хельрунг! – прокричал Уортроп, заглушая хлещущий ветер и грохочущее море. – Ярость милосердного Господа! Ну, а я скажу так: пусть спустит с поводка все свои чудеса и знамения! Пусть выйдут против меня силы небесные, и я буду сражаться с ними каждой клеточкой своего тела!

Палуба неистово содрогнулась и рывком встала на дыбы, сбив меня с ног. Рука монстролога выхлестнулась вперед и поймала меня, отдернув прочь от края.

– Тебе не стоит тут быть! – завопил он.

– Вам тоже! – заорал я в ответ.

– Отбой я не дам! Никогда!

Он отпихнул меня к корме и повернулся ко мне спиной, широко расставив ноги для равновесия и раскинув руки, словно призывая гнев божий во всей его полноте на свою голову. Вспыхнула молния, гром сотряс доски, и Уортроп рассмеялся. Монстролог смеялся, и его смех заглушал ветер, и хлещущий дождь, и сам гром, поправ вихрь своей несокрушимой пятой. Что же удивительного в той власти, которую этот человек имел надо мной? Ведь он не бежал от своих демонов, как большинство из нас, но принимал их как родных, прижимая к сердцу в удушающем объятии. Он не пытался спастись, отрицая их, обманывая их или торгуясь с ними. Он спускался в их логово, в то тайное место, которое большинство из нас скрывает. Уортроп был Уортропом до мозга костей, поскольку его демоны определяли его, вдыхали в него дуновение жизни, и без них он пошел бы ко дну, как большинство из нас: в туманное чистилище бессознательного существования.

Можете звать его безумцем. Можете считать его тщеславным, эгоистичным, высокомерным и лишенным всех нормальных человеческих чувств. Можете и вовсе отмахнуться от него, как от дурака, ослепленного собственной гордыней. Но вы не можете сказать, будто Пеллинор Уортроп не был до самого конца, полностью, яростно жив.

Я отступил в безопасность мостика, откуда мог за ним хотя бы приглядывать, хотя плещущая в стекло и струящаяся по нему вода мешала моему обзору, превращая Уортропа в исступленную призрачную тень на светло-сером фоне увенчанного белым моря. Аваале как раз встал за штурвал. Его мощные руки то и дело бугрились мышцами, пока он боролся с рулем.

– Что он творит? – удивился он. – Он хочет, чтоб его сдуло в море?

– Ему не терпится, – ответил я.

– Не терпится что?

Я ничего не сказал. Не терпится посмотреть в лицо Безликому, мог бы ответить я, но не сказал ничего.

После заката шторм преследовал нас еще долго, вынудив «Дагмару» на мили отклониться от курса и оказаться далеко к югу от острова, как раз на пути дувших с севера муссонов. Когда погода наладилась, Расселл наметил курс, который должен был привести нас обратно к западному берегу Сокотры; это, объяснил он доктору, был единственный разумный путь.