Рик Янси - Монстролог. Дневники смерти [сборник]

Хотя я был совершенно измотан и очень голоден, я упрямо решил закончить дела в библиотеке прежде, чем идти на кухню и готовиться к отъезду. Я заглянул в старый сундук, из которого было вытащено все, кроме примерно дюжины старых писем, все еще лежащих в конвертах. Любопытство овладело мной, ибо на одном из конвертов я увидел имя, указанное в обратном адресе: Пеллинор Уортроп, эсквайр. Получатель: Доктор А. Ф. Уортроп, Харрингтон-лейн, 425, Лондон, Англия. Почерк определенно принадлежал Доктору, разве что был более аккуратным, чем те образцы, с которыми мне приходилось иметь дело, словно надписывавший конверт старался изо всех сил соблюсти все правила чистописания. На конверте была восковая печать, она была не сломана. Я посмотрел на остальные письма – та же история. Около пятнадцати запечатанных и невскрытых писем с одинаковым обратным адресом. Пройдя длинный путь, эти письма сына к отцу были брошены непрочитанными в старый сундук и хранились там, в дальнем пыльном углу. Ах, Уортроп! Ах, человеческая природа! Знал ли он? Он читал дневник отца, он весьма быстро вспомнил место, где упоминался капитан Варнер. Заметил ли он, роясь в старом сундуке, что эти письма никто не вскрывал? Заметит ли он, если одно из них вскроют?

Это было бы дерзким, нахальным и грубым вторжением в частную жизнь человека. Имею ли я на это право? Вскрыть или не вскрыть? Я воровато оглянулся на дверь, затаив дыхание. Ни звука, только тикают каминные часы да кровь стучит у меня в ушах. В этом человеке столь многое оставалось для меня загадкой, хотя я проводил рядом с ним каждый миг своей жизни и жизни наши были неразрывно связаны. Я почти ничего не знал о нем и совершенно ничего не знал о его прошлом. Письмо, которое я держал в руках, несомненно, даст ключ к разгадке. Сейчас или никогда, Уилл Генри, сказал я себе. Клади его в сундук или вскрой – сейчас или никогда!

Я вскрыл его. В конверте лежал только один листок, исписанный тем же почерком, каким был надписан адрес на конверте. Стояла дата: 14 марта 1865 года. Вот это письмо:

Дорогой отец,

так как прошло почти три недели с тех пор, как я писал тебе в последний раз, я решил написать снова, чтобы ты не думал, что я не вспоминаю о доме. Со времени моего последнего письма мало что изменилось, разве что я сильно простыл, у меня была высокая температура и кашель и все такое, но ты был бы доволен мной – я не пропустил ни одного занятия из-за болезни. Учитель говорит, что он очень доволен моими успехами, а еще он говорит, что намерен отправить тебе личную записку. Пожалуйста, не пропусти этого письма и не откажи ему в любезности – ответь что-нибудь. Он очень высокого мнения о тебе, равно как и я – как все, кто тебя знают.

Жаль, что ты не пишешь мне. Письма из Америки приходят каждую неделю, и я стою в очереди вместе с одноклассниками, когда нам их выдают. И каждую неделю я жду, что вот сейчас выкрикнут мое имя, но этого никогда не происходит. Я не жалуюсь, отец, и я надеюсь, ты не воспримешь это письмо, как жалобу. Просто порой мне очень одиноко, и я не вполне могу сказать, что чувствую себя здесь, как дома. Когда нет занятий, я в основном сижу у себя в комнате, и бывают дни (вот, например, сегодня: холодно, пасмурно, и думаешь – вот-вот пойдет снег или дождь, но они не идут, а над миром словно висит серое покрывало), когда я совершенно одинок. Письмо от тебя могло бы развеять мрак, потому что, как ты знаешь, у меня есть склонность к нашей семейной хандре. Я знаю, ты очень занят исследованиями и путешествиями. Представляю, как мои письма скапливаются на тумбочке у двери в ожидании того часа, когда ты вернешься и прочтешь их. И, конечно, я волнуюсь, что с тобой может что-то случиться и никто не возьмет на себя труд написать мне об этом. Если ты все же получишь это письмо, то не мог бы ты выкроить минутку-другую и набросать мне коротенький ответ? Для меня это было бы настоящим праздником.

Я услышал шаги наверху. Я очень быстро сложил письмо, вложил его в конверт и изо всех сил прижал большим пальцем восковую печать – бессмысленная попытка, ведь с того момента, как оно было запечатано, прошел двадцать один год, и воск был тверже камня.

Письмо осталось полуоткрытым, и я положил его в сундук, прикрыв сверху другими письмами.

«Для меня это было бы настоящим праздником». Судя по всему, для его отца – нет. Все, что писал сын, отец игнорировал. Интересно, он действительно был в путешествии, в то время как Уортроп учился в Лондоне – мальчик моего возраста, одинокий, лишенный семейного тепла, в тоске ожидающий получить весточку из дома? Если так, почему Уортроп-старший не вскрыл конверт, когда вернулся из путешествия? И зачем сохранил его, если ему было наплевать на сына? Я не мог не уловить иронии в том, что я вскрыл это письмо в поисках ответа на вопросы, а вопросов теперь стало только больше.

Как это часто и бывает, мы ищем одно, а находим другое. Теперь в своем воображении я ясно видел его: в длинной ночной рубашке, на маленькой кровати, он писал это письмо между приступами кашля, дрожа от высокой температуры – мальчик, почти такой же, как я, – оторванный от семьи и друзей, а рядом не было ничего и никого, чтобы утешить его. Впервые я почувствовал к монстрологу не страх и благоговение, а что-то совсем другое. Впервые мне стало его жалко. Мое сердце преисполнилось боли и сочувствия к маленькому больному мальчику, находящемуся вдали от дома.

Но дать волю этим чувствам я не успел. Едва я спрятал письмо под другими, как Доктор стремительно спустился по ступеням и ворвался в комнату:

– Уилл Генри! Что ты делаешь?

– Ничего, сэр, – заикаясь, проговорил я.

– Ничего! Я снова спрашиваю тебя, что ты делаешь, и ты снова отвечаешь мне, что ничего! Похоже, это твое основное занятие, Уилл Генри!

– Да, сэр. То есть нет, сэр! Простите, сэр. Я больше не буду.

– Не будешь чего?

– Ничего не делать.

– Мне не будет от тебя никакого проку, Уилл Генри, если каждый раз, как я говорю тебе сделать что-то, ты делаешь наоборот. Пошевеливайся! До Дедхема не меньше трех часов езды!

Он не дал мне времени ответить и стремительно прошел через холл на кухню. Я слышал, как громко хлопнула дверь в подвал. С горящим от стыда лицом я поторопился закончить и стал складывать вещи в сундук. Пришлось подавить врожденную брезгливость и поднять с пола скукоженную голову. Я не ожидал, что она окажется такой легкой. Интересно, подумал я, кому эта голова принадлежала при жизни? И что это было – дружеский подарок старшему Уортропу от одного из вождей племени или что-то более личное? По голове можно было определить только пол; возраст и раса были стерты временем, смеющимся над нашими великими помыслами, делающим равными короля и слугу, стирающим различия между мужчиной и женщиной, героем, мошенником и дураком. Итак, отправляйся обратно в свою коробку, безымянный Йорик с зашитыми глазами и навеки открытым в безмолвном крике ртом! Унижение твоего заключения не хуже, чем наше.