Рик Янси - Монстролог. Дневники смерти [сборник]

– Но зачем? Все, что ему нужно было сделать, это дождаться, когда он вылупится, собрать яд, а затем просто пристрелить, прошу прощения.

– Тот, кто его нанял, знаком с вами, или, по крайней мере, слышал о вас…

Скрестив на груди руки и откинув голову с профилем патриция, он смотрел на меня сверху вниз.

– И? На какие мысли это тебя наводит?

– На такие, что у него мог быть иной мотив, кроме выгоды.

– Отлично, мистер Генри! Это правда: мне придется пересмотреть свою оценку ваших способностей. Но что это может быть за мотив? – Я открыл рот, но он поднял руку. – У меня есть кое-какие соображения по этому поводу, которые я предпочитаю пока не высказывать вслух. Слишком много желающих поделить пирог, который еще не испекся.

Я нахмурился.

– Это что, цитата?

Он засмеялся.

– Теперь да.

Наше бдение продолжалось около месяца. «Заветный день» приближался, его тревога росла – а с ней борода и волосы, – аппетит таял. Он часами торчал возле яйца, возился с лампой, подкладывал соломку, слушал, как развивается в кожистой оболочке жизнь, прикладывая к ней стетоскоп. К моим повседневным обязанностям, – а я должен был готовить, стирать, убирать, ходить на рынок, отвечать на письма, и все в таком духе, – добавилось неусыпное наблюдение за дверью полуподвала, причем револьвер доктора был всегда при мне. При малейшем шуме он вздрагивал, спал не более тридцати минут кряду и вообще из практикующего натурфилософа превратился в нервную суррогатную мать. Не раз и не два я, заставив себя спуститься по лестнице в подвал, чтобы навестить Уортропа, находил его в каком-то оцепенении: он сидел, опершись подбородком на ладонь, и не сводил сонных глаз с гнезда из соломы.

– Идите спать, – сказал я ему однажды. – Я посторожу.

– А вдруг ты уснешь?

Он ничего не ответил. Я не стал настаивать.

– Можно вас кое о чем спросить?

Он приподнял бровь; веки оставались полуопущенными.

– Это яйцо не упало с неба, и не пролежало сотни лет в тундре, и даже, насколько я могу судить, не было снесено за сотню лет до того, как его обнаружили. Как же тогда оно может быть последним в своем роде? Где его мать?

Он кашлянул. Его голос был ломким, как стекло под тяжестью башмака.

– Мертва, если верить Метерлинку. Ее убил шахтер, который обнаружил гнездо.

– Но разве не логично было бы предположить?..

– Самца убили неделей раньше. Логично предположить, что это был ее самец – здоровый, сорок пять футов в длину от кончика хвоста до кончика носа.

– Вот и я об этом. Там, где есть один, а тем паче двое…

– Да, конечно, все возможно. Возможно, например, что в труднодоступных районах Гималаев до сих пор проживает племя неандертальцев. Возможно, что лепреконы выходят из ирландских лесов и танцуют на возвышенностях при полной луне. Возможно, что ты родился от двух обезьян и был подменен после рождения. Не исключено и то, что наш разговор, – да что там, вся твоя нынешняя жизнь, – только снится тебе, и ты проснешься и увидишь себя старым фермером, а рядом – свою толстую и здравомыслящую жену, и только подивишься тому, какой чудной сон приснился тебе, пока ты доил корову!

Обдумав его аргументы, я спросил:

– Мне обязательно быть фермером?

Раз-другой он поддавался человеческой слабости и, выкарабкавшись с моей помощью из подвала, добредал до своей комнаты, где падал в кровать.

– Ну, что ты тут торчишь кровожадным ангелом смерти? – Он щелкал пальцами. – Быстро в подвал, Уилл Генри, быстро!

Ох, если бы кто-нибудь еще посмел разговаривать со мной в таком тоне!..

В подвале, положив револьвер рядом с гнездом, я задумался о процессах вызревания Т. Церрехоненсиса . Яйцо просвечивало в оранжевых лучах тепловой лампы. В помещении было холодно; в гнезде, где лежало яйцо, поддерживалось тепло. Три дня назад яйцо начало дрожать, мелко-мелко, почти неприметно. Послушав через стетоскоп, можно было различить шелест, – это организм ворочался и копошился внутри амниотического мешка. Звук внушал определенный трепет: это была жизнь, хрупкая и примитивная, уязвимая и жестокая. Энтропия и хаос правят миром, разрушение – определяющая сила во вселенной, но жизнь все же продолжается. Разве это не прекрасно? И вот, пока я сидел там, наблюдая за яйцом, которое наполняли жизнью древние силы, мне вдруг пришло в голову, что ненормальность – это чисто человеческое понятие. Мы тщеславны и высокомерны, мы – высочайшее достижение эволюции и ее крупнейшая ошибка, мы пленники своего сознания и иллюзии того, что мы центр мироздания, что весь мир делится только на мы и не-мы.

Но мы не возвышаемся над, и не располагаемся в центре, и даже не стоим подле чего бы то ни было. Ни над, ни в центре, ни подле ничего нет – и вообще нигде ничего нет. И мы не значительнее, не важнее и не прекраснее земляного червяка.

Точнее, это он прекраснее нас, потому что он, в отличие от нас, невинен, – только отважится ли кто-то из нас это утверждать? У червяка одна цель – прожить достаточно долго, чтобы успеть оставить потомство, маленьких червячков. Его сердце не способно на предательство или жестокость, в нем нет зависти и злости, нет вожделения, в отличие от наших сердец. Вот и выходит, что это мы – чудовища, только мы и есть по-настоящему аберрантная форма жизни.

Я сидел подле теплого яйца в холодном подвале и чувствовал, как мои глаза наполняются слезами. Ибо выяснилось, что истинная красота, Красота с большой буквы, ужасна – она ставит нас на место, она заставляет нас осознавать свое уродство. Она – бесценный трофей.

Протянув руку, я нежно положил ее на пульсирующую скорлупку.

Прости меня, прости, ибо ты более велик, чем я.

Прости.

Пустые глазницы и прядь волос, льнущая к черепу, на земле возле мусорного бака.

«– В чем нуждается доктор Пеллинор Уортроп, мистер Генри?

– А в чем обычно нуждаются люди? Он не инвалид, но хозяйство вести не умеет и еду себе готовить не станет. Кто-то должен относить его белье в прачечную и ходить за покупками, готовить, убирать дом, впускать и выпускать посетителей, – правда, последнее вряд ли придется делать часто, к доктору сейчас почти никто не приходит.

– Да, сэр. Он вроде как затворник?

– Да, и отшельник.

– Значит, он больше не занимается медициной?

– И никогда не занимался. Он другой доктор.

– Ах, вот оно что…

– Да. Он доктор философии, только я не советую заводить с ним разговор на эту тему… и вообще ни на какую тему. Если ему понадобится слушатель, он сам заговорит с вами. Не понадобится, значит, не понадобится. Приготовьтесь к тому, что большую часть времени он вообще не будет вас замечать. Точнее, практически все время.

– А что еще, мистер Генри? Чего еще мне от него ждать?