Андрей Фролов - Яма на дне колодца

Закрываю дверцу, вежливо глядя на толстяка.

Его пышные волосы колышутся, будто под водой. Он вальяжен и миролюбив. Говорит:

— Ты присел бы, Денисонька… — Каталка въезжает в комнату, огибая парту моего единственного ученика. — В ногах-то правды нет, уж поверь.

Безумие делает первый шаг к моему сознанию, протягивая жадные руки. Не замечаю.

— Постою.

— Большая ошибка, — ласково говорит он. Кажется, имей хоть малейшую возможность, Петя бы меня ударил. Избил с безжалостной улыбкой. Но он — слабак, и я позволяю себе лишь одно короткое слово отказа.

Он понимающе кривится, будто старый приятель.

— Ничего ты в жизни не смыслишь, дурачок.

Говорит медленно. Но хотя бы внятно, без ненавистной манеры жевать слова, присущей его брату. Пухлая рука описывает полукруг. Говорит:

— Понимаешь, друг мой, природой в нас заложено стремление к горизонтали.

Я фантазирую, как мог бы опрокинуть его уютное ложе на колесах. Как сплясал бы на шее, как бил бы в лицо до тех пор, пока не заболит плечо. Как вырвал бы его пушистую шевелюру, облизывая красные пальцы, как это делала Алиса той далекой ночью.

Петя говорит:

— Горизонтальное проявление себя является сутью мирозданья. Вселенской модой. Если у тебя нет возможности прилечь, то хотя бы сядь.

Сажусь. Не то чтобы против собственной воли, но опускаюсь на стул, еще хранящий тепло учительского зада. Петр подкатывает поближе, и я чувствую запахи клубники и свежих сливок, исходящие от его тела.

— Природе противна сама мысль о вертикальных конструкциях, — говорит он. Руки безумия ласкают мою шею, и я не могу понять, отчего так готов блевануть прямо ему на колени. — Позвоночник человека страдает, таская такую тяжесть, — говорит он, — потому что мать-природа отвергает даже самую незначительную мысль обо всем, что тянется к небу.

Я смотрю на черные покрышки его каталки. Мысленно зову капитана, сообщая, что обнаружил новый неопознанный объект. Черный: приятная на ощупь плоть рояля. Разбитое, выгоревшее дотла сердце.

Слушаю, машинально кивая.

— Дерево в итоге ложится на землю и гниет, — продолжает он, и я не могу понять, какого цвета у него глаза. — Горы опадают, сдуваются и превращаются в равнины, которые потом заливает вода. Прямоходящие умирают, растекаясь лужицами гноя, — монотонно бормочет толстяк, не отводя взгляда.

Если бы я мог, то подумал, что Петя пытается меня соблазнить. Неспешно, издали, завораживая одной лишь интонацией.

— Дома ветшают и рушатся, — доверительно сообщает он. — Все живое и неживое стремится к обращению в прах — финальную стадию любого существования. Наш удел — стать слоем пыли, ровным слоем пыли, покрывающей горизонтальную поверхность. Потому возлежание — культ, которому я поклоняюсь. И призываю тебя присоединиться.

Киваю и киваю, как фарфоровый китайский болванчик.

Перебираю учебники, стараясь не смотреть на часы. Сумасшествие — верная подруга всех живущих в этом доме — кружит по комнате, напевая беззаботную песенку. Петя был одним из первых, кто захотел отведать ломоть убитого пони.

— Когда я смогу отсюда уйти? — спрашиваю вежливо и мягко, чтобы не вызвали Себастиана.

Какое-то время он смотрит на меня. Будто оценивает, какую часть тела попросить приготовить на ужин. Клыкастые стены холла смыкаются вокруг нас, тягостно и неотвратимо.

Говорит:

— А оно тебе точно нужно, Денисонька?

И еще:

— Чего тебе не хватает? Мы ведь можем дать все — деньги, еду, одежду. Заботу и сопричастность к семье. Те, кто ругает золотые клетки, глупы и недальновидны — в них столько прелести…

И еще:

— Разве не сюда ты стремился всю свою жизнь? — Двигает пальцем по трекболу, отчего каталка сдает на метр назад. — Загляни в свою душу. Загляни в себя.

Затем уезжает, оставляя на надраенном паркете широкие полосы от шин.

Встаю, укладывая книги и распечатки в шкаф. Выключаю компьютер, сваливая в ящик стола шоколадки, отобранные у Колюнечки на последнем уроке. Заглядываю в себя, опасливо и тревожно.

Страха нет. Любой из живущих в усадьбе может отнять мою жизнь с той же легкостью, с какой Гитлер убил маленькую лошадку. Но страха нет. Есть лишь чуть заметная пульсация, которая бьется в такт с дыханием Особняка. Он манит. Он привязывает к себе навеки.

Но я все равно попробую сбежать.

Конец весны настоятельно намекает, что я должен готовиться к смерти.

Об этом шепчут яблони, чьи ветки отягощены бременем набухших почек. Об этом напевает ветер, врывающийся к нам за островерхую ограду из свободного мира, где асфальтовые дороги раскинулись на все стороны света. Об этом монотонно бубнит тяжелый майский дождь. Барабанит по жестяным подоконникам, наблюдая за тем, как я волочу по комнатам Особняка тяжелый профессиональный пылесос.

И говорит:

— Ты здесь умрешь.

Даже если и так.

Я никогда не боялся отправиться на тот свет. Вернее, не боюсь уже давно.

При моем-то образе жизни? Ха!

Мы всю жизнь ходим по краю. С самого детства, с первого гвоздя, впившегося в пятку, с первого пореза бутылочным стеклом на берегу речки. С дебютной самостоятельной вылазки во двор многоэтажки от смерти нас отделяет лишь случайность, именуемая удачей или благоприятным стечением обстоятельств. Отделяет тех, кто выжил, остальные не в счет.

Все детство мы забавляемся с Костлявой.

Бросаем в костер патроны от мелкокалиберной винтовки, наворованные в тире ДОСААФ. Разговариваем с незнакомцами. Доверяем взрослым в милицейской форме. Открываем двери, не спросив «кто там?». Лазаем на руках по краю девятиэтажки, бахвалясь перед девчонками. С тройным сальто сигаем в глубину карьера, где мутная холодная вода прячет острые бетонные сваи. Швыряем с обрыва старые кинескопы прямо под колеса проезжающих машин. Воруем малину с окрестных дач, даже не подозревая, что добрый дедушка-сосед спрятал в траве несколько медвежьих капканов. Пробуем незнакомые таблетки. Катаемся на сцепках поездов и трамваев. Смешиваем химикаты. Пьем технический спирт. Шаримся по брошенным стройкам.

Что меняется, когда человек взрослеет? Ничего.

Разве что риск становится более взвешенным. И то лишь у тех, кто намеренно собрался повзрослеть, отяжелеть, прижаться к земле. Остальные продолжают буйный танец, каждую секунду способный вытряхнуть душу из омертвевшего тела. Бухими купаются или садятся за руль. Пробуют наркотики. Прыгают с крыш, привязанные жалкой резинкой. Дерутся с дагестанцами в ночных клубах. Перебегают дорогу в неположенных местах. Грубят незнакомцам. Летают на несертифицированных дельтапланах. Катаются на крышах электричек.

Вся наша жизнь — поиск адреналина.