Алексей Гридин - Рубеж [сборник]

– Эгмонт, ты же знаешь: я не верю в эти нелепые обвинения, но…

Эгмонт перебил старшего брата.

– Я знаю, что ты не веришь, но мятежники решат, что, коли ты с ними согласен, то ты поддерживаешь всю ту чушь, которую они несут. Сегодня они говорят тебе, что моя лягушка сосет кровь, а завтра станут доказывать, что я питаюсь мясом нерожденных младенцев. Большое начинается с малого, брат, поверь мне.

– Меня мало волнует, что они будут доказывать мне завтра. Стоит им лишь чуточку утихомириться, и я начну хватать их и вешать. Десятками. Сотнями. Эгмонт, я их ненавижу, что бы там Эрхард ни говорил. Их ненавижу, а вас, братьев, люблю. И все-таки, не упирайся как осел, братец. Одна лягушка – в обмен на спокойствие королевства. А? Что скажешь?

– То же самое – нет.

– Эгмонт, нас всех убьют. Убьют из-за какой-то лягушки.

– Я учил историю, брат. Великие люди, не чета нам, погибали по более смехотворным причинам.

– Тьфу на тебя, упрямец! Хорошо, я тебе вот что скажу: когда наши гвардейцы узнали о том, что чернь требует всего лишь денег, вина – и сожжения твоей зеленой женушки, – они стали перешептываться, что у некоего принца Эгмонта стоило бы отобрать эту лягушку силой. Коли у него самого не хватает ума отдать ее добром. Ты не догадываешься, о каком принце Эгмонте идет речь?

– И что, ты предпочтешь пойти на поводу не только у восставшей черни, но и у мятежных гвардейцев?

– Эгмонт, – голос старшего брата был невероятно спокоен, – ты что же, хочешь мне сказать, что я плохой правитель?

Эгмонт встал. Не говоря ни слова, подошел к окну, распахнул его и посмотрел вниз, на собравшихся под окнами мятежников, озаренных багровыми отсветами сотен факелов. Затем повернулся к брату:

– Я не знаю, какой ты правитель. Я даже не знаю, был ли хорошим правителем наш отец. Но одно я знаю точно: хоть ты и назвал меня кретином, но настоящие кретины – те, кто пытается заставить тебя поверить в байку о том, что одна лягушка может угрожать жизни государства. Подумай сам, Эдмар: что это за страна, если ее мир и покой может быть разрушен всего лишь одной лягушкой?

Он тихо, почти что беззвучно усмехнулся.

– И лягушки, Эдмар, не сосут кровь, что бы не пытались доказать тебе бунтовщики.

– Тогда что мне делать, братец?

Эгмонт видел, что старший брат действительно страдает, разрываясь между двумя несовместимыми желаниями: силой забрать у Эгмонта его лягушку и собрать в один кулак оставшихся в живых гвардейцев и совершить самоубийственную попытку вырваться из осажденного дворца.

– Что мне делать? – еще раз спросил он. – Дворец окружен, гвардейцы потихоньку разбегаются, Эрхард пьет, не останавливаясь, а ты… Про тебя даже не знаю, что сказать.

Эгмонт подошел к брату, легонько коснулся рукой его плеча.

– Знаешь, брат, – прошептал он, – наш отец, как мне кажется, отучил нас думать. Отучил решать, делать выбор. Мы словно бы заново учимся всему этому только сейчас. Так что если ты не знаешь, что делать, я попробую тебе помочь.

Под каблуками сапог хрустело битое стекло вперемешку с черепками – мятежники расколотили коллекцию фарфора из далеких восточных стран. По коридору тянуло дымом. В нескольких шагах от дверей, выводивших к конюшням, сгрудились угрюмые мужики в коричневых кафтанах, ощетинившиеся копьями и алебардами. Доспехов у них почти не было, зато они численно превосходили маленький отряд Эгмонта. И вот-вот к ним могла подойти подмога, так что требовалось как можно быстрее прорубиться сквозь их ряды, достичь конюшни, оседлать лошадей – а там как повезет, вынесут их кони, или стрелы бунтовщиков окажутся быстрее.

Перед тем, как броситься в отчаянную атаку, Эгмонт собрал телохранителей, два десятка отборных бойцов, велел им выстроиться в одну шеренгу и спросил прямо – что они думают про требование мятежников выдать им эгмонтову лягушку.

Большинство молчало, отведя взгляд. Седой капрал со шрамом на правой щеке сказал негромко:

– Ваше Высочество, принц Эдмар прав: сделали бы вы, как вам говорят.

Эгмонт тяжело вздохнул.

– Послушайте меня, – сказал он. – Послушайте, а затем сделайте так, как считаете правильным.

Гвардейцы напряженно молчали. Они тоже не привыкли думать, предпочитая подчиняться приказам.

– Я не виноват в том, что родился сыном своего отца, – начал Эгмонт. – Мы не выбираем своих родителей. Я не виноват в том, что женат на лягушке. Да, я мог отказаться, но что тогда сделал бы мой отец?

Принц замолчал. «Зачем я говорю им это, – подумал он. – Не проще ли приказать, отправить их в бой погибать, погибать даже не за меня – действительно, вот смех-то. Умирать за случайно выловленную из болота лягушку».

– Что долго говорить? За дверьми нас поджидают люди, которые считают, что имеют право решать, что правда, а что – нет. Дело не в лягушке. Вы думаете, что я не был бы рад расторгнуть этот брак?

Эгмонт слабо улыбнулся и с радостью увидел, что кое – кто из гвардейцев тоже улыбается.

– Дело в том, что когда к моим дверям приходят сумасшедшие люди и говорят: делай то, что мы велим тебе, или умри – я задумаюсь и, быть может, предпочту умереть. Потому что не хочу жить в мире, где сумасшедшие правят. Вот и все. А теперь я беру меч и отправляюсь к конюшням. Может быть, мне повезет, и я смогу покинуть город. Если кто-то откажется идти со мной, я его пойму, потому что, если честно, не хочу, чтобы слишком много крови пролилось всего лишь из-за лягушки.

Шестеро шагнули вперед сразу же. Еще пятеро – чуть помедлив. Остальные решили остаться, и Эгмонт просто кивнул им, прощаясь.

В последовавших затем суматошных сборах принц чуть не забыл взять с собой злополучную лягушку.

Сначала, когда Эгмонт и его гвардейцы добрались до Западного крыла, им противостояли разрозненные мелкие группки грабителей, которые почти не оказывали сопротивления. Городское отребье привыкло нападать скопом на одного и, раз скрестив клинки с закаленными в боях ветеранами, показывало спину и бежало, спасая свою шкуру. Но постепенно мятежники сбивались в кучу, их было уже трое – четверо на одного, и отряд принца медленно увяз в их массе.

Был лязг клинков, стоны раненых, проклятья умирающих, мелькали серые землистые лица мятежного сброда, их коричневые кафтаны, Эгмонт тыкал мечом в это мельтешение серого и коричневого, вокруг падали один за другим его люди. Но вот семеро уцелевших плечом к плечу встали поперек коридора, а напротив, спинами к конюшне, выстроились тесными рядами не менее пяти десятков бунтовщиков.

Мятежники не обольщались своим превосходством, прекрасно зная, что, будь у Эгмонта и его бойцов время, они прорвутся к дверям конюшен, пусть даже и понеся потери. Но времени не было, оно ускользало, таяло в дымном воздухе, последние песчинки убегали прочь… Этажом выше слышался гулкий топот сапог – это на помощь выжившим мчались их дружки, чтобы ударить в спину наглецам, посмевшим оторвать их от святого дела грабежа и насилия.