Стивен Кинг - Томминокеры

Однако настолько худо ему еще не приходилось. Даже если вспомнить депрессию после Великой пьянки на День благодарения в 1980 году, в результате которой оборвались его преподавательская карьера и брак… и которая чуть не стоила жизни Норе. Тогда Гард очнулся в окружной тюрьме Пенобскота, штат Мэн. Снаружи, у двери камеры, дежурил охранник, почитывая последний выпуск «Крейзи» [41] Иллюстрированный сатирическо-юмористический журнал. и ковыряя в носу. Позже Джиму расскажут то, что известно в каждом полицейском управлении: запойные часто приходят в себя в подавленном состоянии и слетают с катушек. Поэтому лучше за ними приглядывать, чтобы не отвечать потом, если что… сначала пусть отсидит, сколько ему положено по закону, и покинет пределы казенного учреждения.

– Где я? – прохрипел Гарденер.

– Сам-то как думаешь?

Охранник вытащил из носа большую зеленую гадость и с явным удовольствием размазал ее по грязной подошве ботинка. Гард наблюдал за ним, не отрываясь. Год спустя он напишет об этом стихотворение.

– Что я натворил?

Вчерашний день зиял в памяти черным провалом, если не считать пары коротких проблесков сознания – бессвязных, похожих на солнечные лучи, что прорываются сквозь прорехи в тучах перед началом бури. Вот Джим подает Норе чай, разглагольствуя об атомных станциях. Ну конечно, а то о чем же? Славься, Чернобыль, во веки и веки. Гарденер и перед смертью произнесет: «АЭС», а не «бутон розы». А еще он упал на дорожке у гаража… И жадно ел пиццу, так что большие куски расплавленного сыра падали за пазуху, обжигая грудь под рубашкой… И набрал номер Бобби. Потом бормотал в трубку что-то ужасное, а Нора визжала… визжала?

– Что я натворил? – повторил он уже настойчивее.

Помощник шерифа покосился на него с плохо скрываемым презрением.

– Жену ты подстрелил, вот что. Доволен, засранец?

И опять погрузился в свой «Крейзи».

Скверно… нет, хуже. Скверно – это когда заранее глубоко презираешь себя, но не можешь вспомнить, в чем провинился. Например, перебрал шампанского, как однажды на Новый год, и прыгал по комнате с абажуром на голове, поминутно сползающим на глаза, отчего все вокруг (за исключением жены, разумеется) пришли в восторг: ничего подобного они в жизни не видели. Тебе плохо, но ты еще не в курсе, что на самом-то деле врезал полисмену на улице. Или стрелял в жену.

Так вот, сегодня на волнорезе Гарденер чувствовал себя еще хуже. Он и не представлял, что такое возможно. Голова наотрез отказывалась даже пытаться восстановить события последних дней.

Джим молча смотрел на вздымающиеся волны, повесив голову и обхватив колени руками. Вода откатывала, оставляя мелких рачков копошиться в зеленых водорослях… Или нет, в какой-то зеленой слизи, похожей на сопли.

«Жену ты подстрелил, вот что. Доволен, засранец?»

Гард зажмурился от пульсирующей боли, снова открыл глаза…

И вдруг тот же голос мягко поманил его: «Прыгай. А что, разве ты не устал от всех этих мерзостей?» Занятно, наверное, там, на дне. Никто не хватится. Представим, что Джима смыло дождем. Однажды он возродится – с очередным поворотом кармического колеса… Каким-нибудь навозником, в наказание за все, что успел натворить. «Давай не тушуйся, Гард. В нынешнем состоянии у тебя наверняка сведет ноги, долго мучиться не придется. Думаешь, на тюремных нарах лучше будет? Прыгай смелее».

Он встал на камнях и начал покачиваться, глядя в пучину. А ведь это могло бы само случиться, во сне. Черт, почти случилось…

Нет, рано. Сперва надо поговорить с Бобби.

Его разум ухватился за эту идею. Бобби… Единственное, что уцелело из прошлого. Она до сих пор обитает в Хейвене, пишет вестерны, здраво мыслит. Они больше не любовники, но до сих пор друзья. Последняя ниточка, последняя связь.

Значит, сначала – Бобби, да? Для чего? Хочешь и ее доконать? По твоей милости полицейские завели на Бобби досье, а стало быть, и фэбээровцы тоже. Не впутывай ее в это дело. Прыгай – и всем полегчает.

Гард покачнулся вперед. Очень близко…

В его голове больше не осталось доводов в пользу того, чтобы жить. Его разум мог бы напомнить, что Джим уже года три более или менее хранил себя в трезвости, не уходил в запои с тех пор, как их с Бобби арестовали в Сибруке в 1985 году. Но все это чепуха. Не считая Бобби, он один на свете. Почти все это время его рассудок находился в полном хаосе, снова и снова – даже на трезвую голову – возвращаясь к теме АЭС. От первоначального беспокойства и злости Гард скатился в состояние одержимости. Да, но осознать проблему и исцелиться – разные вещи. Его поэзия деградировала. Мозги – тоже. Самое гнусное: даже не прикасаясь к спиртному, он мысленно тянулся к бутылке. Просто в последнее время тяга сделалась невыносимой. «Я – словно ходячая бомба, готовая сдетонировать где и когда угодно. Пора самообезвредиться».

Ну и ладно. Ладно. Джим закрыл глаза и приготовился.

Но тут его посетила непонятная, интуитивная убежденность – мощная, на грани предвидения. Это Бобби нужно поговорить с ним, а не наоборот. Шутки разума? Не похоже. Она явно попала в беду. Причем в серьезную.

Гард открыл глаза и огляделся с видом человека, очнувшегося от глубокой дремы. Долго ли найти телефонную будку и позвонить? Он даже не скажет: «Привет, а я тут вышел из запоя» или «Не представляю, куда я попал; по крайней мере, здесь не сидит помощник шерифа, любитель поковыряться в носу…». Только одно: «Как ты поживаешь, Бобби?» Если все у нее отлично, надо бы лучше, да некуда, банда Джеймса затеяла перестрелку в Нортфилде, Сандэнс Кид и Бутч Кэссиди ударились в бегство, «а ты-то как, старина?» – Гард ответит: «Великолепно! Пишу для разнообразия кое-что стоящее. Думаю съездить в Вермонт, навестить друзей», а потом вернется на волнорез и прыгнет. Больше никаких проволочек – нырнет, и все. Пожалуй, это будет в самый раз. Жил, как в омуте, и помрет в пучине. Океан был здесь миллионы лет, так что подождет еще пять минут.

«Только не переваливай на нее свои горести, слышишь? Обещай, Гард. Не вздумай сломаться и лепетать, как обиженное дитя. Она – подруга, а не жилетка для слез. Обойдемся без этого!»

Бог весть сколько тысяч раз Джим не выполнял обещаний, особенно данных самому себе, но это слово он сдержит.

Поэт неуклюже вскарабкался на волнорез – каменистый, суровый, того и гляди, сломаешь лодыжку, – и рассеянно огляделся в поисках потрепанной бурой сумки, которую таскал с собой в любые поездки и просто на длительные прогулки: она, должно быть, валяется где-то рядом или в какой-нибудь щели застряла… Сумки не было. Жаль: эта боевая подруга, помятая, замызганная, сопровождала Гарденера со времен его неудачного брака, одна из немногих ценностей, чудом сохранившихся за эти годы сплошных потерь. Что же, теперь и сумка исчезла. А с ней и смена белья, зубная щетка, мыло в пластмассовой коробочке, зубочистки (Бобби время от времени для потехи вялила мясо в сарае), двадцать долларов за подкладкой… и конечно, все неопубликованные стихи.