Стивен Кинг - Томминокеры

Перебравшись в Хейвен, Андерсон однажды накатала длинное неофициальное письмо Шерри Фендерсон, а в ответ получила открытку с лаконичным посланием: «Не надо мне больше писать. Я вас не знаю». И не менее лаконичной подписью в виде размашистого первого инициала. Бобби долго плакала над этой открыткой, сидя на пороге своего дома, и тут как раз появился Джим.

– Нашла о чем убиваться! – высказался он. – Ты что, доверяешь дуре, которая на каждом углу кричит: «Власть – народу», а от самой за милю несет духами «Шанель»?

– Зато она поэтесса хорошая, – всхлипнула Андерсон.

Джим отмахнулся с досадой.

– Это ей ума не прибавило. И не убавило ханжества, которому она как сама обучилась, так и других теперь учит. Имей в виду, Бобби: если хочешь заниматься тем, что тебе по нраву, то кончай дурить и распускать тут нюни. Надоело. Меня тошнит, как посмотрю. Ты что, из породы слабаков? Нет. Я же вижу. Ну и зачем тебе это надо – быть не собой, а кем-то другим? Хочешь превратиться в свою сестрицу? Так, что ли? Но ее здесь нет, и она – другой человек, и если тебе не хочется – не пускай ее сюда. Только чтобы я больше не слышал, как ты ноешь из-за сестры. Взрослеть пора. Бросай уже этот скулеж.

Бобби вспомнила, как посмотрела на него округлившимися глазами. А Джим продолжал:

– Разбираться в своем деле – одно, а в людях – совершенно другое. Шерри еще до этого не доросла. И ты тоже. Только будь проще, а то я с тоски помру слушать эти вечные жалобы. Кто жалуется, тот тряпка. А тебе не идет быть тряпкой.

В тот момент Бобби ненавидела и любила его, желала всей душой – и готова была послать. Джим говорил, будто хорошо разбирался в слабаках. Еще бы ему-то не разбираться, с такими наклонностями… Это было заметно уже тогда.

– Ну, так что? – спросил Джим. – Ты пойдешь в постель со своим бывшим издателем или будешь дальше реветь над дурацкой открыткой?

И Бобби пошла с ним в постель, сама не зная (как не знает и до сих пор), хотелось ли ей этого. И вскрикнула, когда кончила.

Это было почти перед самым разрывом. Да-да, перед самым разрывом, припомнила она. Вскоре Джима женили, но и без этого все шло к расставанию. Он был слабаком и тряпкой.

Ну и ладно. Пора дать себе привычный добрый совет: «Не думай об этом».

Легко сказать: «Не думай»… Андерсон еще долго в ту ночь не могла уснуть. Книжка стихов пробудила в душе позабытых призраков. Или все дело в разгулявшемся ветре, от которого гудели карнизы и со свистом раскачивались кроны деревьев?

Ей почти удалось забыться, когда Пит начал завывать во сне.

Андерсон в испуге вскочила. Пес и раньше вел себя по ночам неспокойно (к примеру, испускал невероятно вонючие газы), но не выл. Так плачут дети, когда им снятся кошмары.

Бобби в одних носках зашла в гостиную и опустилась на колени перед ковриком возле плиты.

– Питер, – шептала она, – Пит, успокойся.

И погладила пса. Питер и так весь дрожал, а от неожиданного прикосновения и вовсе отпрянул, оскалив полусгнившие зубы. Потом раскрыл оба глаза – больной и здоровый – и вроде бы очнулся от сна. Заскулил, постучал по полу куцым хвостом.

– Все хорошо? – спросила Бобби.

Пес лизнул ее руку.

– Вот и спи. Хватит уже скулить, надоело. Кончай выделываться.

Питер улегся обратно, закрыл глаза. Андерсон продолжала с тревогой смотреть на него.

Ему снится та странная штука.

Рассудок отвергал эту мысль, однако ночь диктовала свое: это так, и не сомневайся .

В конце концов ей пришлось лечь в постель, а около двух часов ночи ей даже приснился сон. Очень странный сон. Бобби пробиралась во мраке… Нет, ничего не искала, скорее наоборот – пыталась уйти от чего-то. Дело было в лесу. Ветки со свистом хлестали ее по лицу и кололи руки. Ноги запинались о корни, стволы упавших деревьев. И тут впереди вспыхнул страшный зеленый луч. Во сне Бобби вспомнился Эдгар По, «Сердце-обличитель», а точнее – фонарь безумного рассказчика, закрытый наглухо, за исключением маленькой дырочки для света, который он направлял прямо в «недобрый» глаз своего престарелого благодетеля.

А потом у Бобби выпали зубы.

Все до единого – правда, без боли. Нижние вывалились наружу или ввалились внутрь, на язык или под язык, где и остались лежать твердыми комочками. Верхние упали на грудь, прикрытую блузкой. Один провалился в лифчик с передней застежкой, которая вечно царапала кожу.

Свет. Зеленый свет. С ним что-то не то.

Сероватый, перламутрового оттенка, он лился в окно: похоже, поднявшийся ночью ветер дул не просто так, а к перемене погоды. Еще не посмотрев на будильник на ночном столике, Бобби почувствовала неладное. Потом схватила его и поднесла к самым глазам, хотя сохранила прекрасное зрение. Пятнадцать минут четвертого! Положим, она вчера припозднилась, но все равно должна была – по привычке или из-за мочевого пузыря – подняться в девять или хотя бы в десять. Но в этот раз Бобби провалялась в постели битых двенадцать часов… и теперь голодна как волк.

По-прежнему в одних носках, она вышла в гостиную. Питер лежал на боку, весь обмякнув, с вытянутыми лапами и запрокинутой головой, обнажив желтые зубы. «Умер, – Бобби похолодела. – Питер умер. Во сне». Она приблизилась, думая, как заставить себя прикоснуться к окоченелой плоти и безжизненной шкуре, когда вдруг из собачьей пасти вырвался сонный гортанный храп. У Бобби словно гора с плеч упала. Она позвала пса по имени.

Пит встрепенулся с виноватым видом, словно и он понимал, что ужасно заспался. А может, и так. У этой собаки было необычайно развито чувство времени.

– Вот такие вот мы с тобой сони, дружище.

Питер поднялся, вытянул по очереди задние лапы, огляделся с потешно-озадаченным видом и направился к двери. Бобби распахнула ее. Пес помедлил на пороге, отнюдь не обрадовавшись дождливой погоде, но все же пошел по своим делам.

Андерсон постояла, пытаясь понять, с чего это ей пришло в голову, будто Питер умер. Что на нее накатило, откуда эта мрачность? Что ж, пора идти на кухню готовить себе еду – завтрак или как там его называют, когда впервые садятся к столу в три часа дня…

По пути она заглянула в ванную. Постояла перед забрызганным пастой зеркалом. Перед ней было отражение женщины, которой вот-вот стукнет сорок. В волосах седина, а так все нормально: не пьяница, не курильщица, все свободное от писательства время – на свежем воздухе. Черные, как у некоторых ирландок, волосы (никаких тебе рыжих локонов, воспетых в романах) – длинноваты, пожалуй. Серо-голубые глаза… Внезапно она оскалилась перед зеркалом, на секунду поверив, что увидит одни лишь гладкие розовые десны.

Но зубы оказались на месте – все до единого, спасибо фторированной воде из водопровода Ютики. Бобби даже дотронулась до них, чтобы лишний раз убедить свой мозг в очевидном.